него нет никакой взрывчатки? Ладно, увидим».

— Как нога? — спросил он.

— Спасибо, Дан, — сказала она. — Вспомнить сейчас о моей ноге — это говорит о многом. Еще побаливает. Но я терплю. Дети… И вы.

— Глупая, — сказал он.

— Это у меня от рождения, — сказала Ева.

Машина бесшумно летела — не по дороге, кажется, а уже над нею; точка впереди начала снова обретать очертания.

— Хорошая у вас машина, — сказал Милов.

— Рикс не любит маленьких.

— А поживее она способна?

— По такой дороге я легко дам сто двадцать миль, если понадобится. А он держит примерно восемьдесят.

— Быстрее не может. Приблизься метров до пятидесяти. Ближе не надо. — И как только я начну стрелять — жми на тормоза.

— Что ты хочешь с ним сделать? Я надеюсь…

— Только то, чего он сам захотел. Как тут опустить стекло?

— Кнопкой.

Милов опустил свое стекло, высунулся: сперва руки с автоматом, потом голову — но ее пришлось тут же убрать: резкий ветер бил в лицо, заставляя закрыть глаза. «Ничего, мы и так… Хотя бы по колесам. Не уйдет, и отстреливаться не сможет — он же не рейнджер, он нормальный гражданин, честный, добродетельный умалишенный».

Он выпустил короткую очередь. Вторую. Граве вилял по дороге, по всем четыре ее полосам. Мимо. Опять мимо.

«Что я — стрелять разучился?.. Так, заднее стекло — в крошки. Виден затылок, голова, пригнувшаяся к рулю. Нет, в него не буду. Дам шанс: если он все выдумал — пусть живет. Только сбить с дороги: если в машине не пластик, он уцелеет, отделается синяками, может быть. Только сбить с дороги. Сейчас он снова вильнет — и можно будет по колесам…»

Длинной очередью, последними патронами он повел сверху вниз наискось. Но Граве в последний миг вильнул, и багажник закрыл колесо.

Ревущее пламя клубком оторвалось от дороги, на лету рассыпаясь на части. Налетела взрывная волна. Ева вскрикнула. Линкольн рвануло, занесло, швырнуло в канаву. Сталь скрежетала, сминаясь. Земля перевернулась. Финиш, конец пути.

— Ева, вы живы?

Она лежала на траве, куда Милов вытащил ее из смятой, невосстановимо изуродованной машины; у него самого был рассечен лоб, кровь текла по лицу и, кажется, пару ребер придется капитально ремонтировать. Но, может быть, и не так все плохо…

— Ева!

Она открыла глаза:

— Что с нами было?

— Дорожно-транспортное происшествие. Эксидент.

Она несколько раз моргнула. Глубоко вздохнула и охнула.

— Где болит? — спросил Милов.

— Спросили бы, где не болит…

— Встать сможете?

— Помогите…

— Минутку. Здесь болит? А здесь? А так? Тут?

— Дан, кто из нас врач? Подозреваю, что вы.

— Ну, что вы, Ева, милая… Но в санитары гожусь. Теперь попробуем подняться. Держитесь за меня. Так, та-ак… В общем, отделались мы с вами чрезвычайно легко.

— Однако, мой рыцарь, ваша внешность несколько пострадала. Пора и мне вспомнить, что я медик. В машине есть аптечка…

— Пусть ее поищет кто-нибудь другой, нам некогда. Да и заживает на мне мгновенно. До Центра далеко еще?

— Рядом. Километра полтора, если идти напрямик. Но я, кажется…

— Ева, Ева, как вам не стыдно! Усидеть сможете?

— Вы рыцарь или лошадь?

— Я кентавр.

— А если всерьез: вам по силам будет?

— Я в форме, — сказал он. — Ну, раз-два… Удобно?

— Никогда больше не слезу. Хотел бежать от меня. Каково?

— Я бы вернулся, — сказал он искренне.

— Знаю. Потому и погналась. Но не очень-то воображайте: у меня ведь дети. Все равно, я бы поехала к ним.

— Наверное, там есть кому присмотреть.

— Нет, я должна быть с ними сама. Хоть ползком…

— До этого не дойдет. А машина все равно дальше не повезла бы, — сказал Милов, когда они поравнялись с глубоким провалом во всю ширину шоссе — там, где взорвалась машина Граве. — Ну, мир праху его.

— А мне жаль его, — сказала она.

— Да и мне тоже — теперь… Он любил свою жену.

— Дан, а ведь мы, наверное, сами во многом виноваты.

— Конечно, — сказал он, постепенно привыкая, к ритму ходьбы с грузом. — И мы, и он, и все, кто только говорил, но ничего не делал, чтобы подхлестнуть наши правительства, ждал, пока это совершит кто-нибудь другой. Ну что же, кто-то другой и осуществил — по-своему… Пришпорьте-ка меня, Ева, не то мы придем слишком поздно.

— Запрут крепостные ворота?

— Нас могут обогнать — те, кто идет, чтобы уничтожить Центр.

— И мы вдвоем их остановим? И победим?

— Нет. Но предупредим Центр. И весь мир.

— И там погибнем?

— Может быть.

Метров сто они прошли молча; но идти в безмолвии было труднее.

— Знаете, Ева, мне страшно повезло.

— Конечно, знаю. А в чем именно?

— В том, что вы весите килограммов пятьдесят, не больше.

— Девяносто шесть фунтов.

— Представляете, если бы вы весили двести?

— Я? Никогда! — возмущенно заявила она.

— Ну, не вы, а другая женщина…

— Дан! На свете нет других женщин, ясно? Есть только я!

Он медлил с ответом.

— Немедленно опустите меня на землю! — потребовала она. — Не желаю иметь с вами ничего общего!

— Их нет, Ева, — сказал он. — Никогда не было. И не будет. Пока мы живы. Но если бы когда-нибудь раньше они были, то не обязательно носили бы брюки и брюки, вечно брюки. Знаете, кентавры очень любят ощущать…

— Терпение, Дан, — сказала она. — Они не приросли ко мне.

— Только на это я и надеюсь, — сказал он, ускоряя шаг.

Сквозь редкую цепочку окружавших Центр добровольцев они прошли беспрепятственно, никто даже не попытался задержать их, а Милов к тому же все еще носил на груди дубовый лист. Широкие стеклянные двери распахнулись перед ними, пропустили и захлопнулись. И сразу показалась, что все беды и опасности, пожары и убийства, свидетелями которых они были, на самом деле не существовали, что сами они выдумали и поверили в них, как Граве — в убийство Евы. На самом же деле везде царил порядок и разумная жизнь текла, как ей и полагалось, и можно было спокойно думать о своей работе и своей любви. Потому что здесь, в обширном вестибюле Кристалла, где лежали ковры и на стенах висели подлинники кисти мастеров, и сиял мягкий, неназойливый свет, и стояла крепкая, благословенная тишина — где, одним словом, все выглядело так же, как и неделю, и месяц, и год назад — здесь можно было почувствовать себя защищенным всею той силой, которая была у остального, пока еще (хотелось надеяться) жившего нормальной жизнью мира, в чьих традициях было — не оставлять своих людей в беде, но всякими способами стараться вызволить их — начиная