устроилась на работу в пивную, а дочери перебивались вре`менными заработками: ходили по всяким начальственным делам, или подменяли кого-то в мастерских, или бегали по городку посыльными; время от времени у них даже оставалось время, чтобы ходить в школу.

Несмотря на постоянную суету, жизнь была скучной, и, когда война кончилась, Ингеборг не выдержала и однажды утром, пока матери с сестрами не было дома, ушла в Кельн.

— Я была уверена, — сказала она Райтеру, — что здесь найду тебя или кого-то очень похожего.

Собственно, вот и все, что произошло с того времени, как они поцеловались в парке, когда Райтер искал Хуго Хальдера, а она рассказала ему историю ацтеков. Естественно, Райтер уже понял, что Ингеборг сошла с ума (а может, была безумна, когда они только познакомились), а также понял, что она больна — а может, просто изголодалась.

Он забрал ее жить в свой подвал, но Ингеборг сильно кашляла, у нее что-то было не так с легкими, и Ханс подыскал новое жилье. Нашел его в мансарде полуразрушенного здания. Лифта не было, а некоторые лестничные пролеты грозили обрушиться, ступени проседали под ногами, и это еще что: там зияли пустотой откровенные дыры — то была пустота развороченной арматуры, где виднелись или грезились осколки бомб. Но у них никаких проблем не обнаружилось: Ингеборг едва ли весила сорок девять килограмм, а Райтер, хотя и отличался высоким ростом, был худым и костлявым, так что ступени спокойно выдерживали его вес. А вот другим жильцам так не повезло. Маленький и приятный брандербуржец, который работал на оккупационные войска, упал в дыру между третьим и четвертым этажами и разбил себе затылок. Брандербуржец, встречая Ингеборг, каждый раз тепло и с участием ее приветствовал, и непременно подносил ей цветок, вынутый из петлицы.

Вечерами перед работой Райтер все внимательно проверял: Ингеборг нужно было обеспечить всем необходимым, чтобы ей не пришлось спускаться на улицу при свете свечи; хотя в глубине души Райтер знал, что Ингеборг (и он тоже) испытывает такую нехватку всего, что все его меры предосторожности — в тот же миг, когда он их принимает, — становятся совершенно бесполезными. Поначалу их отношения исключали секс. Ингеборг была слишком слаба, и ей хотелось только говорить, а когда она оставалась одна и свечей было в достатке — читать. Райтер время от времени трахался с девчонками, которые работали в баре. Страстными эти объятия назвать было сложно — наоборот, они занимались любовью, словно говорили о футболе, иногда даже не выпуская изо рта сигарету или не переставая перекатывать во рту американскую жвачку, которая уже входила в моду, и это успокаивало нервы — в смысле, жвачка и такая, безличная, манера трахаться, хотя на самом деле такой сексуальный акт был вовсе не безличным, он был объективным — эдакая нагота бойни, рядом с которой все остальное казалось неприемлемой театральщиной.

Еще до работы в баре Райтер трахался с другими девушками, на Кельнском вокзале или в Золингене или в Ремсхейде или в Вуппертале, — работницами и крестьянками, которым нравилось, когда мужчины (непременно здорового вида) кончали им в рот. Иногда вечерами Ингеборг просила Райтера рассказать ему про эти приключения, как она их называла, и Райтер, закурив, рассказывал ей.

— Эти девочки из Золингена думали, что в сперме есть витамины, — объясняла Ингеборг, — равно как и те девчонки, которых ты трахал на вокзале. И я их прекрасно понимаю, я тоже некоторое время бродила по кельнскому вокзалу и говорила с ними и вела себя так же, как они.

— Ты тоже отсасывала у незнакомых мужчин, думая наесться спермой? — спросил Райтер.

— Да, — сказала Ингеборг. — Если, конечно, они выглядели здоровыми, а не изъеденными раком или сифилисом, — добавила она. — Крестьянки, что бродили по вокзалу, работницы, сумасшедшие, потерявшиеся в городе или сбежавшие из дому, — все мы верили, что сперма — замечательный продукт питания, экстракт всех на свете витаминов, лучшее средство от гриппа. Иногда ночью, перед тем, как уснуть, свернувшись в уголке на Кельнском вокзале, я думала о первой крестьянской девочке, которой пришла в голову эта идея — абсурдная, конечно, хотя некоторые медицинские светила говорят, что анемию можно излечить, ежедневно выпивая сперму, — объясняла Ингеборг. — Но я думала о крестьянской девочке, об отчаявшейся девчушке, которая эмпирически пришла к этому выводу. Я представляла ее себе так: ослепленная огромным молчащим городом, лежащим в руинах, она говорит себе: этот город всегда был таким. Я представляла ее себе так: трудолюбивой, улыбчивой, как она всем на свете помогает, а еще любопытной, как она обходит улицы и площади и додумывает профиль города, в котором всегда, в глубине души, хотела жить. Также ночами я представляла ее себе мертвой, умершей от какой-то болезни, болезни, что вызывает не слишком длинную и не слишком короткую агонию. Разумную такую агонию, что дает достаточно времени, чтобы перестать сосать члены и завернуться, как куколка бабочки, в свои горести.

— А почему ты считаешь, что эта идея пришла в голову одной девушке, а не нескольким одновременно? — спросил ее Райтер. — Почему ты считаешь, что эта идея пришла в голову девушке, причем именно крестьянке, а не какому-нибудь умнику, который хотел, чтобы ему бесплатно отсосали?

Однажды утром Райтер и Ингеборг занялись любовью. Кожа ее была горячей, и ноги под рубашкой показались Райтеру самыми прекрасными ногами в мире. Ингеборг только что исполнилось двадцать, а Райтеру было двадцать шесть. С того дня они начали трахаться каждый день. Райтеру нравилось заниматься этим, сидя рядом с окном, чтобы Ингеборг садилась на него сверху, и они бы занимались любовью глаза в глаза или созерцая руины Кельна. А Ингеборг нравилось заниматься этим в постели, где она плакала и извивалась и кончала шесть или семь раз, закинув ноги на костлявые плечи Райтера, которого называла милым, любимым, хорошим, сладкий ты мой, говорила она, а Райтер от таких слов краснел, ибо эти выражения казались ему пошлыми, а в то время он объявил войну пошлости и сентиментальности, и мягкотелости, и телячьим нежностям, и излишествам, и искусственности, и безвкусице, но ничего не говорил, ибо отчаяние, проглядывающее в глазах Ингеборг, отчаяние, которое даже наслаждение не могло смыть, гипнотизировало его, как мышь, попавшую в мышеловку.

Конечно, они много смеялись, правда, часто над разными вещами. Райтер, например, очень веселился над тем, как сосед-брандербуржец провалился в дырку на лестнице. Ингеборг говорила, что брандербуржец — хороший человек, всегда с добрым словом наготове, а кроме того — ах, эти цветы… Райтер тогда говорил: не стоит доверять этим хорошим людям. Большинство из них, говорил он, военные преступники, которых надо на фонарях вешать, — Ингеборг сильно пугалась от одной мысли