Шухлик резво поскакал на Танбала, но перепрыгнул и нежданно обрушился всеми копытами на шипастую башку Кайсара, расколов ее, как трухлявый пень. Тут же развернулся и со всего маху лягнул Бетоба точно в нос, совершенно его расквасив.

Танбал закудахтал от ужаса и снес яйцо всмятку. Кайсар, ничего не видя и не соображая, крутился на месте, упрямо пытаясь боднуть хоть кого-нибудь, кто подвернется.

Тут и подвернулся слепо ковылявший Бетоб. Получив шипами по разбитому носу, он горестно квакнул и отскочил, угодив прямо в зыбучие пески. Еще с минуту слышалось его хриплое кваканье, пока песок не сомкнулся над головой. Последним исчез длинный фиолетовый язык, извивавшийся над песком, будто ядовитое растение. А вместе с ним – кашель, чихание и ломота в костях у Шухлика. Как рукой сняло!

– Пере-пере! – кудахтал Танбал, уворачиваясь от обезумевшего Кайсара. – Мирие!

Шухлик примерился и одним ударом, как дровосек колуном, расщепил Кайсара пополам. Братец-упрямец крякнул, будто старый дуб, сокрушаемый ураганом, и затих навсегда.

– До завтра! – крикнул ослик вслед Танбалу, который удирал, взмахивая вареными крылышками.

Вернувшись в Багишамал, Шухлик застал у пруда шакала Чиябури и дайди Дивана-биби. Они оживленно беседовали на шакальском языке.

– Что это за имя такое дурацкое – Диван-биби? – тявкал Чиябури.

– Именно что дурацкое! – радостно соглашался дайди, тоже потявкивая. – Понимаешь ли, шакалок, много лет назад у нас в доме был диван с колесиками. Я любил ездить на нем по улицам, приговаривая «би-би! би-и-б-и-и!», чтобы прохожие расходились. С тех-то давних пор меня и прозвали – Диван-биби.

– Я бы обиделся! – взвизгнул шакал.

– Представь, шакалок, и я, глупец, обиделся! – завыл дайди очень натурально. – Настолько, глупец, обиделся, что ушел из дому.

Диван-биби посыпал свою лысую голову травой, которая сразу прижилась – даже несколько желтеньких цветочков распустились, – и продолжил:

– Долго бродил в одиночестве по свету. Но со временем понял: нет никаких обид в этой жизни! И нет ничего важнее самой жизни. Мы родились, чтобы жить, обретая добро и любовь. Примерно так, как пчелы собирают мед. Такое у нас задание. Если в душе добро, ты идешь лучшими дорогами жизни и не лезешь в капканы, как некоторые, – не будем указывать пальцем, кто.

У Чиябури уже зажила нога, повязку сняли, и он стал прежним, настырным, вредным и приставучим шакалом.

– Добро, любовь, душа – какая-то темная заумь и сплошная дурь! – Очень неприятно оскалился он. – Ты, дедок, говори, да не заговаривайся! Кто такие «некоторые»? Укажи прямо пальцем!

– Это опасно – тыкать пальцем, – покачал Диван-биби зеленой шевелюрой. – Всякое может случиться!

Чиябури клацнул зубами:

– Ой-ой-ой, не надо пугать! Чем только в меня не тыкали! И все нипочем! Эх, честно скажу, так хочется за палец тяпнуть! Впрочем, и ослиный хвост подойдет! – покосился он на Шухлика. – Давненько не кусал.

– Не шали, шакалок, не то опять в историю влипнешь, – предупредил Диван-биби.

Однако тот подскочил к Шухлику и уже разинул пасть, собираясь-таки цапнуть за хвост. Дайди прошептал какую-то скороговорку, указывая пальцем на шакала, и в тот же миг он превратился в розовую свинью. Все как полагается – пятачок, хвостик завитушкой!

– Ну, прекратите издеваться! – захрюкал Чиябури. – У меня же душа шакалья! Куда это годится – шакал в свинячьей шкуре?! В конце концов я сам себя искусаю до смерти.

– Смотри-ка, о душе заговорил! – усмехнулся дайди. – Катись ты со своей шакальей душонкой! – хлопнул он ладонями. – Чтобы духу твоего тут не было!

И действительно, свинья покатилась-покатилась по тропинкам, по дорожкам, меж деревьями, прочь из сада, хрюкая и тявкая через раз, оборачиваясь постепенно шакалом. Только пятачок остался поросячий.

– Что же получается? – спросил Шухлик. – У Чиябури совсем нет света в душе?

Диван-биби, задумавшись, сорвал с головы цветочек, понюхал и обратно посадил.

– Есть, конечно, свет, да очень слабый, рассеянный. Хоть мы на шакала зла не держим и прощаем его неблагодарность, но пусть себе живет, как знает, в своей пустыне. А в саду Багишамал ему делать пока нечего.

Дайди поднялся, и видно было, что он опечален. Даже цветочки на голове чуть привяли. Плотно запахнув полы халата, он пошел к своей кибитке под платаном, напоминая издали засушенный красный перчик.

Шухлик подметал шакалий дух и думал, поглядывая вслед дайди: «Тот, кто долгие годы бродит по миру, у кого сад внутри и вокруг, должен многое знать и быть очень мудрым. А знания и мудрость живут, видимо, рядом с печалью, которая жжет, как печка. Печаль мудреца – это, наверное, забота, волнение и хлопоты о тех, у кого в душе мало света».

День уже угасал. Света было не больше, чем в душе шакала Чиябури. Но уже появились звезды и полная улыбка луны.

Шухлик навестил свои деревья. Погладил каждое и вдруг сообразил, что деревьев прибавилось. На два больше – не пять, а семь! Они чувствовали себя хорошо, хотя плодов покуда не давали. Ослик пошептал что-то ласковое, ободряющее и отправился спать.

Оставалось еще три дня войны.

Танбал с утра поджидал на прежнем месте. Сидел на обломках Кайсара, почитывая газету. В очках и тапочках, в соломенной шляпе с петушиным пером он выглядел на редкость добродушным. Такой милый толстячок!

– Обещают на сегодня грозу с градом и молниями, – засопел он, увидев Шухлика. – Кстати, угадай, пожалуйста, слово из четырех букв! Животное, обитает в пустынях, под угрозой исчезновения, занесено в Красную книгу. Есть «Л» и «Е»!

– Это мой предок, – ответил Шухлик. – Дикий африканский осел!

– Как бы не так! – подскочил Танбал. – Слишком много букв – «дикийафриканскийосел»! Это, прошу прощения, – «лень»! Из семейства оленей, вероятно. Такое милое животное лень, а под угрозой исчезновения! Очень обидно! Уже занесено, представь, в Красную книгу! Подумай, не ты ли виноват?

Танбал скомкал газету и запустил в Шухлика. Она просвистела, как пушечное ядро.

За газетой полетела шляпа. Яростно вращаясь и кукарекая пером, она неслась над пустыней, будто газонокосилка, – срезала по пути холмики и бугорки, кусты саксаула и верблюжью колючку. Ослик едва успел подпрыгнуть, спасая ноги.

А Танбал уже метнул сразу обе тапки и следом очки. Тапки порхали неровно, точно летучие мыши. Вверх-вниз, влево-вправо, – не уследишь! Только слышно, как скрипят – то ли гвоздями, то ли зубами. Им так хотелось вцепиться в ослика – кто вперед! – что они столкнулись, не долетев. Кувырнулись в воздухе, шлепнулись оземь и, униженные, расползлись, пятясь, как раки.

Зато очки ослик прозевал. Незаметно подкрались. Прыгнули и оседлали нос, ухватившись дужками за уши. И стряхнуть невозможно! Какие-то особенно хитрые очки. Сквозь их стекла Шухлик видел вроде бы лучше, четче, но совсем не то, что происходило на самом деле.