Исторически мораль в современных обществах не только удаляется от общинности и авторитета — она развивается в сторону рационально-правовой организации, и это тоже умиротворяющее усовершенствование. Фиск заметил, что утилитарная мораль с ее стремлением обеспечить большее благо большему числу людей — это классический пример рыночной оценки (которую, в свою очередь, можно считать особым случаем рационально-правового образа мысли)[1837]. Вспомните, что именно утилитаризм Чезаре Беккариа привел к пересмотру системы уголовного наказания, превратив его из утоления примитивной жажды мести во взвешенную политику сдерживания. Джереми Бентам прибег к логике утилитаризма, чтобы ослабить рационализации в пользу наказания гомосексуалов и жестокого обращения с животными, а Джон Стюарт Милль с ее помощью сформулировал первые феминистические идеи. В 1990-х Нельсон Мандела, Десмонд Туту и другие миротворцы отказались от карательного правосудия в пользу обнародования истины, амнистии и обоснованных наказаний для исполнителей самых отвратительных зверств. Это движение национального примирения стало еще одним достижением на пути снижения насилия посредством обдуманно соразмерного его применения, наравне с политикой реагирования на международные провокации экономическими санкциями и тактиками сдерживания, а не ответными ударами.

~

Если новые теории психологии морали верны, тогда интуитивные представления об общности, власти, святости и табу являются частью человеческой природы и нам от них, скорее всего, никогда не избавиться, даже если мы попытаемся ослабить их влияние. Но это еще не причина для беспокойства. Реляционные модели можно комбинировать и интегрировать, а рационально-правовое мышление, которое стремится минимизировать суммарное насилие, способно оперативно задействовать другие ментальные модели безопасным образом[1838].

Если видоизмененное общинное распределение рассматривать как ресурс человеческой жизни и распространить на наш вид в целом, а не на отдельную семью, племя или нацию, оно послужит эмоциональным основанием абстрактного принципа прав человека. Мы все одна большая семья, и никто внутри нее не имеет права узурпировать жизнь и свободу другого. Распределение на основе авторитета поможет узаконить государственную монополию на насилие ради предотвращения еще большего насилия. А власть государства над своими гражданами может воплотиться в другое распределение на основе авторитета и принять форму демократических сдержек и противовесов, как, например, право президента США накладывать вето на решения Конгресса и право Конгресса объявлять импичмент и смещать президента. Святыни и табу, которые их охраняют, можно привязать к ресурсам, которые мы считаем по-настоящему ценными, — жизни отдельных людей, национальные границы и запрет химического и ядерного оружия.

Изобретательное переключение психологии табу на службу миру исследовал недавно Скотт Атран в сотрудничестве с политологом Халилом Шикаки и психологами Джереми Джинджесом и Дугласом Медином[1839]. Теоретически мирные переговоры должны проводиться в рамках модели рыночной оценки. Когда противники складывают оружие, создается профицит средств, высвободившихся в результате сокращения военных расходов, так называемый дивиденд мира, и стороны примиряются, согласившись его разделить. Каждая сторона отказывается от завышенных запросов, чтобы получить свою долю профицита, которая превышает сумму, которая досталась бы им, если бы они покинули стол переговоров и продолжали воевать.

К несчастью, установка на сохранение святынь и незыблемость табу может спутать планы рациональных переговорщиков. Если ценность священна, тогда ее цена бесконечно высока и ее нельзя обменять ни на какую другую выгоду, как невозможно продать своего ребенка, сколько бы денег за него ни предлагали. Люди, охваченные националистической или религиозной лихорадкой, считают определенные ценности сакральными, например суверенитет над священной землей или признание факта зверств давнего прошлого. Предать их ради мира и процветания — табу. Сама мысль об этом выставляет человека предателем, отступником, отщепенцем и изменником.

В одном смелом эксперименте исследователи не просто обеспечили себя обычной удобной выборкой из нескольких десятков студентов, заполняющих опросники ради денег на пиво. Они опросили реальных участников израильско-палестинского конфликта: более шести сотен еврейских поселенцев на Западном берегу реки Иордан, более 500 палестинских беженцев и более 700 палестинских студентов, половина из которых симпатизирует таким организациям, как ХАМАС или «Исламский джихад в Палестине». Ученым без труда удалось отыскать в каждой группе фанатиков, относившихся к своим требованиям как к священным ценностям. Почти половина израильских поселенцев отметила, что ни пяди израильской земли, в том числе Иудею и Самарию (Западный берег реки Иордан), израильтяне никогда не отдадут, неважно, насколько велика будет выгода. Более половины студентов-палестинцев сказали, что идти на компромиссы в вопросе суверенитета над Иерусалимом недопустимо, и неважно, насколько это может быть выгодно, а 80 % беженцев утверждали, что компромисс в вопросе «права на возвращение» палестинцев в Израиль невозможен.

Исследователи разделили каждую из групп на три части и ознакомили участников с гипотетическим мирным договором, который требовал от одних сторон пойти на компромисс в вопросе священной ценности. Договор представлял собой двустороннее соглашение, по которому Израиль уходит с 99 % территорий Западного берега и сектора Газа, но не обязан принимать палестинских беженцев. Как и ожидалось, предложение не пользовалось успехом. Оно вызвало гнев и отвращение радикалов с обеих сторон, заявлявших, что при необходимости они прибегнут к насилию, чтобы противостоять такой сделке.

Для трети участников сделку подсластили денежной компенсацией от США и Евросоюза в размере миллиарда долларов в год в течение 100 лет в качестве гарантии, что люди будут жить в мире и процветании. Как и предполагалось, такие отступные побудили умеренных несколько смягчить сопротивление. Но радикалы, которых вынудили обдумывать запретный выбор, исполнились отвращения, гнева и готовности прибегнуть к насилию. Когда дело касается политико-религиозного конфликта, идея рационального агента себя не оправдывает.

Все это было бы достаточно грустно, если бы не замечание Тетлока, что многие из священных ценностей на самом деле псевдосвященные и их можно ослабить умелым рефреймингом запретного выбора. В третьем варианте гипотетического мирного договора к двустороннему соглашению было приложено чисто символическое заявление противника, в котором он поступался одной из собственных священных ценностей. В сделке, представленной израильским поселенцам, палестинцы «отказывались от всех заявлений о священном для них праве на возврат», или они «должны будут признать историческое и законное право еврейского народа на Землю Израильскую». В договоре, предъявленном палестинцам, Израиль «признавал законное и историческое право палестинцев на собственное государство и готов был извиниться за весь причиненный народу Палестины ущерб», или же он «отказывался от священного для него права на Западный берег», или «символически признавал историческую законность права на возврат» (хоть и не давал никаких обещаний). Пустые, казалось бы, слова переломили ситуацию. В отличие от взятки деньгами или перспективой мирной жизни символическая уступка священной ценности, особенно если и противник признает ее важность для врага, уменьшала гнев и отвращение радикалов и их готовность прибегнуть к насилию. Конечно, радикалы с той и другой стороны не остались в меньшинстве, но пропорции изменились достаточно сильно, чтобы потенциально изменить результаты государственных выборов.