не находила. Так грудь ломило и жгло, словно у меня там внутри шипят раскаленные угли.

Нет, у меня по-прежнему очень тяжело на душе. И от тоски сердце стонет. Но всё это уже не так остро, что ли…

А потом вдруг раздается стук в дверь. Уже поздно, но к нам, бывает, и позже кто-нибудь из соседей заглядывает. Обычное дело.

Однако я иду к двери и чувствую, как сердце колотится. Словно, откуда-то знаю, что это вовсе не соседи, что это…

У двери я на мгновение замираю, затем открываю и… будто лечу вниз с горы, даже дыхание перехватывает.

В полумраке подъезда стоит Герман. Глаза его кажутся сейчас совсем черными, горящими. Они затягивают, лишают воли, так, что у меня коленки подкашиваются.

Бесконечно долгий миг мы смотрим друг на друга. Затем, сглотнув, я пытаюсь что-то сказать, но издаю лишь какой-то дурацкий писклявый звук. И тут Герман, не отрывая взгляда, приподнимает руку, а в ней — моя дорожная сумка.

— Ты забыла, — говорит.

И правда. Самое смешное, что я не просто оставила вещи в его машине, но до самого вечера о них даже не вспомнила.

Я киваю, выдавливаю тихое «спасибо», берусь за ручку, но и он ее не выпускает почему-то. Мы соприкасаемся пальцами. Я вновь поднимаю на него глаза. Будто не понимаю и без слов спрашиваю: что такое? И тут вдруг Герман тянет сумку на себя и меня вместе с ней. А в следующую секунду порывисто прижимает к себе.

Тихо охнув, я замираю, будто чего-то жду и смотрю на него во все глаза. Спину, шею, плечи моментально осыпает мурашками.

Я чувствую, как тяжело вздымается его грудь. Чувствую, как у самой внутри всё трепещет. Чувствую, как его свободная рука уверенно ложится мне на затылок. Герман медленно наклоняется к моему лицу.

Я знаю, что сейчас произойдет, но лишь застываю, дрожа в ожидании.

Я понимаю, что должна остановить Германа, но лишь безвольно, с тихим стоном закрываю глаза, когда его губы впиваются в мои…

21. Герман

Лена уходит, а я еще какое-то время стою в ее дворе в полном отупении. Словно меня придавило каменной глыбой и держит. Кажется, что физически чувствую эту неподъемную тяжесть, внезапно сковавшую тело.

Постепенно тяжесть проходит, но ощущение такое, будто меня и правда всего перемололо. Я смотрю на ее светящиеся окна. А в груди жжет — так хочу пойти следом, вернуть ее, аж припекает. Но в то же время понимаю — всё бесполезно.

Я так хотел ее, так в ней нуждался, что пошел бы все, мог бы мир перевернуть ради нее. Мог бы бороться с чем угодно, но… только не с ней самой.

Можно что угодно ей говорить, доказывать, внушать, да хоть умолять, Лена никогда не оставит калеку. Даже если бы он покалечился сам, без ее участия, моя совестливая и глубоко порядочная Леночка вряд ли его когда-нибудь бросила бы. А уж тут… тут вообще без вариантов.

Она не оставит его. Не оставит никогда. Я понял это с такой беспощадной ясностью, едва Лена сказала, что он не встает. И от этого понимания хотелось взвыть в голос, хотелось крушить все, что под руку попадется, хотелось разогнаться до предела и… будь что будет.

Притом хотелось так, что внутри пекло. К счастью, я давно привык держать любые порывы под контролем. И, наоборот, еду сейчас, стараясь максимально сосредоточиться на дороге. Хотя, конечно, от Лены никуда не деться. Засела она намертво. И что только в голову не лезет. От вполне разумных мыслей в духе: «Надо как-то постараться ее забыть» до совершенно бредовых идей, как избавить Лену от этого Антона Савельева.

Надо будет все-таки узнать о нем побольше, не только то, что на поверхности. Недолго думая, набираю отцовского безопасника. Тот, конечно, передаст потом отцу мою просьбу, но плевать.

Потом вдруг понимаю, что занесло меня черт знает куда. В какие-то глухие дебри. Долго кружу по незнакомым улицам, наконец выезжаю на трассу и — к отцу домой. У Леонтьева решил сегодня не появляться. Невмоготу сейчас видеть ни его самого, ни, тем более, Вику. Правда сейчас мне хоть где и хоть с кем будет невмоготу.

Я потом и дома извожусь, не зная, куда себя деть.

Отец возвращается от Явницкого спустя час или полтора. От него несет алкоголем, но на ногах держится вполне крепко.

— Тебе же запретили пить, — напоминаю ему мрачно.

— Да ладно тебе, — отмахивается отец. — Я и не пил. Разве это пил? Я же так только, чуть-чуть, символически, за компанию. А что с лицом? Дурные вести?

Я пропускаю его вопрос мимо ушей и ухожу в библиотеку, но он плетется следом.

— Что-то случилось? Леонтьев? Вика? Лена твоя? С этой Леной, конечно, ты застал меня врасплох. Мог бы, кстати, предупредить, что привезешь ее.

— Ты бы подготовил речь или что?

— Ну, я бы не чувствовал себя дураком хотя бы. Однако сюрприз удался. Поздравляю. Я давно так не удивлялся…

— Ты думаешь, я стремился тебя удивить? Да я просто хотел, чтобы Лена узнала правду и всё.

Отец, прищурившись, с минуту разглядывает меня, потом говорит:

— Ну вот узнала она и что? Все изменилось? Ты теперь с ней? Ну, допустим. А куда ты денешь дочь Леонтьева? Или твоя Лена согласна подождать, пока… — запинается он.

— Пока не пройдет твой суд? — договариваю я с усмешкой. — Можешь не переживать, ничего особенно не изменилось.

— Ты думаешь, я такая тварь и трясусь только за свою шкуру? Так вот нет, Герман. Я вообще изначально был против того, чтобы ты связывался с его дочерью. Просил Марка как-то тебя отговорить. Ты ж его не слушал… Но сейчас я за тебя боюсь. Посмотри, какую войну Леонтьев развел за какой-то там похеренный сто лет назад бизнес. А теперь представь, что он сделает за свою дочь.

— Ничего он не сделает сверх того, что и так собрался сделать. Он — тупой и предсказуемый. Поорет, поугрожает для вида, вот и вся месть обиженного отца. Думаешь, он счастлив иметь такого зятя? Да он спит и видит, как бы от меня избавиться с наименьшими потерями.

— Дай бог, — вздыхает отец. — Но я бы вообще хотел, чтобы ты вернулся в Канаду. Там он точно до тебя не доберется, даже если вдруг что. А я уж тут как-нибудь сам, на свободе-то проще решать проблемки, да и Дима Явницкий обещал помочь. А про то, что ты уже