кучер мог жить бесплатно; в противном случае ему выдавали дополнительные средства на аренду жилья на свой выбор. Жилье, однако, должно было находиться рядом с конюшней.

В 1860-е годы жалование Джона могло составлять от тридцати пяти до восьмидесяти фунтов в год в зависимости от социального положения его хозяина. В эту сумму не входили чаевые, служившие существенным источником дополнительного дохода. Хозяева также обеспечивали кучеров как минимум одним или двумя комплектами рабочей одежды и одной ливреей (парадной формой), двумя парами сапог и двумя шляпами: в непогоду шляпы часто сносило ветром. Благодаря этим привилегиям Чэпмены могли вести более благополучную жизнь по сравнению с рядовыми представителями рабочего класса. У них была возможность откладывать деньги и впоследствии использовать накопления на реализацию своих устремлений.

С точки зрения социальной иерархии семья лондонского кучера, как и семья камердинера, формально относясь к рабочему классу, на деле находилась на «ничьей земле». Должность кучера считалась «одной из самых важных и доходных» среди служебных профессий: в распоряжении кучеров находилось «собственное маленькое ведомство, за его лошадьми, каретой и конюшнями ухаживали “помощники”», а он «с невозмутимым спокойствием взирал на все происходившее с высоты своего положения»[115]. Семьи и особенно жены частных кучеров, глядя на привилегированное положение мужей, нередко заболевали манией величия. По словам Мэйхью, кучера часто хвастали, что их жены могут не работать, так как «полностью обеспечены и слишком почтенны для этого». Некоторые семьи были настолько зажиточными, что могли нанять горничную или даже отправить дочерей в пансион. Однако иллюзия принадлежности к среднему классу разбивалась о реальность – жизнь в тесном каретном дворе, завешанном веревками с бельем и пропахшем лошадьми. И все же скромные кучерские дома, состоявшие обычно из трех-четырех комнат, находились в самых аристократических районах Англии.

Джон и Энни жили как раз в таком районе. За первые восемь лет их брака Джон поработал в трех местах: в семье на Онслоу-сквер; у хозяина, чей дом находился близ Джермин-стрит; и «у аристократа с Бонд-стрит»[116]. Небольшие коттеджи, где жили Чэпмены, стояли в тени имперского Лондона, в двух шагах от величественных джентльменских клубов Пэлл-Мэлла и ворот Букингемского дворца. Во время ежедневной прогулки Энни проходила мимо сиявших витрин Пикадилли и Бонд-стрит с их яркими газовыми фонарями и через галерею Бёрлингтон, пестревшую многоцветным калейдоскопом модных шляпок, туфель, тростей, цветного стекла, драгоценностей, кружева, часов, сигар, цветов и вина. По оживленным улицам грохотали кареты, в которых ехали государственные деятели и светские красавицы, направлявшиеся в Вестминстер или на чаепитие в недавно открывшийся театр «Критерион». Возможно, Энни не только наблюдала за этими радостями со стороны, но и отчасти могла ими пользоваться. Жалование Джона позволяло ей изредка покупать предметы роскоши: перчатки, красивую шляпку, книгу в «Хэтчардсе»[117]. Она вполне могла любоваться искусством в Египетском зале или Королевской академии художеств в Бёрлингтон-хаусе.

Хотя частному кучеру было выгоднее всего находиться в столице, с работой у Джона было, что называется, то густо, то пусто. Многие хозяева приезжали в Лондон всего на несколько лет или на один-два сезона. Идеальной для кучера была бы постоянная работа в семье, чья основная резиденция находилась за городом. Но, учитывая череду трагедий, постигших семейство Смит, Энни и Джон, по всей видимости, не желали уезжать из Лондона, чтобы оставаться поближе к матери Энни, ее сестрам и братишке. Поскольку Джон был единственным взрослым мужчиной в семье, он чувствовал ответственность за Рут, Эмили, Джорджину, Мириам и юного Фонтейна, которому совсем недавно досталось место в престижной школе Грей-Коут в Вестминстере. Даже после свадьбы Чэпмены регулярно навещали дом № 29 по Монпелье-плейс и временами там жили. В 1870 году, накануне рождения первого ребенка, Энни не стала звать к себе мать, а с приближением первых схваток вернулась под крышу материнского дома. Двадцать пятого июня она родила девочку и назвала ее Эмили Рут – в честь двух женщин, с которыми ее связывали самые тесные узы. В 1873 году у Энни родилась вторая дочь, Энни Джорджина.

Позднее Энни настояла, что девочки должны сфотографироваться: точно так же в свое время она настаивала на свадебном портрете. В конце 1878 года она нарядила восьмилетнюю Эмили Рут в ее лучшее платье: клетчатое, с большим бантом у шеи и рядом пуговок. Энни надела на дочь полосатые чулки, туфли и подвязала лентой ее каштановые волосы. Последний штрих – крупные бусы: повесив их на шею дочери, мать отвела ее в фотоателье «Вуд и Ко» на Бромптон-роуд. Фотограф, умевший заставить даже самых непослушных детей принять красивую позу, велел бледненькой, хрупкой Эмили облокотиться о письменный стол, как будто бы ее сфотографировали в классе. Три года спустя точно так же сфотографировали Энни Джорджину. В тот день Энни с младшей дочерью отправились навестить бабушку, а по дороге зашли в ателье «Сатч Бразерс» на Бромптон-роуд. На Энни Джорджине было то же платье и бусы, что на Эмили Рут три года назад. Энни показала фотографу снимок старшей дочери и велела ему поставить чуть более полненькую и румяную Энни в ту же позу, но с другим фоном. Когда два снимка стояли рядом в раме, возникало ощущение, что сестры, запечатленные в одном возрасте и в одном и том же платье, смотрят друг на друга.

Первый портрет появился в период, ознаменовавший перемены в жизни Чэпменов. Скорее всего, фотография Эмили Рут предназначалась ее бабушке на память, так как в начале 1879 года Джон поступил на службу главным кучером к Фрэнсису Трессу Барри, богатейшему джентльмену и владельцу загородного поместья в Беркшире. Чэпмены и надеяться не смели на столь перспективную возможность.

Подобно многим промышленникам девятнадцатого века, Фрэнсис Тресс Барри происходил из самой обычной семьи верхней прослойки среднего класса. Он родился в 1825 году, окончил школу в шестнадцать лет и сразу же занялся бизнесом. Став успешным торговцем на севере Испании, Барри заинтересовался медными рудниками Португалии. Там он сколотил свое состояние и возглавил собственную успешную горнодобывающую компанию «Мейсон и Барри». За богатством последовали почетные звания и должности, необходимые, чтобы подняться в обществе. В 1872 году его назначили генеральным консулом в Республике Эквадор, а в 1876-м специально для него создали титул барона де Барри Португальского. Но чтобы добиться аналогичного признания в Британии, потребовалось гораздо больше терпения и стратегического планирования. Барри избрали членом парламента от Виндзора лишь в 1890 году. Девять лет спустя королева Виктория пожаловала ему баронетство.

Барри был прозорливым дельцом и купил поместье Сент-Леонардс-Хилл в 1872 году с явным намерением оказаться поближе к королеве. С восточной лужайки поместья площадью шестьдесят два акра в Клюэре – деревушке на окраине Виндзора – «открывался один из самых прекрасных видов на замок». Угодья Барри включали более «двухсот тридцати акров старого парка и леса», где росли «огромные дубы, величавые буки, вязы, ели и секвойи». Это было поместье