И в третий раз в храме Успения зазвучал хор. Он пел задостойник праздника Вознесения Господня. Сияли тысячи свечей, гуляли волны ладана, верующие неистово клали земные поклоны, осеняя себя крестным знамением.

Сим был исполнен устав избрания патриарха всея Руси. Но это была лишь первая ступень на пути восхождения к престолу. Впереди ещё предстояло свершить обряд торжественного посвящения в патриархи. А до этого избранному патриарху нужно было окружить свой сан чинами высшего духовенства, выбрать митрополитов, других иерархов. Всё здесь было похоже на то, как если бы создавалось новое государство. Иов знал, кому дать сан митрополита. Достойными сынами церкви были Александр, Варлаам, Гермоген, ещё архиепископ Крутицкий Геласий. Бывшего митрополита Дионисия Иов отрицал. Обуреваемый происками, не мог он входить в высший духовный синклит.

И всё-таки до утверждения митрополитов на Соборе Иов отправился к Годунову за советом. Размышлял Иов по-житейски просто: «Повязала нас судьба Божья накрепко, не будем испытывать её врозь».

При встрече Борис и Иов по-родственному облобызались, благо были одни. Правитель пригласил патриарха к столу, квасом медовым попотчевал. Завязалась беседа. Зимний вечер долгий, разговаривали не спеша. Борис делился новостями. Говорил о Сибири, где, если будет на то воля царя, решил строить новые города: Мангазеи, Туринск.

А ещё рассказал о том, что крымский хан Казы-Гирей денег требует:

— В шертной грамоте пишет: шлите мне пятнадцать тысяч рублей, потому что россияне стесняют ханские улусы основанием крепостей в степях. А оные степи дотоле были привольем татарским.

Борис не первый год теснил крымских татар из степей, ставил там крепости, селил в них казаков. Поощрял их усердие к службе льготами и честью.

— А как строить крепостей не будем да казаками их не населим, разорят татары всю южную Русь и к Москве нахлынут.

И в Сибири Борис Годунов укреплял рубежи российские. Казаки литовские и малороссийские с ревностью служили в её просторах. И если божественный случай дал Ивану Грозному этот необъятный край и Иван не знал, что с ним сделать, как управиться, то государственный ум Бориса Годунова надёжно и прочно вместил Сибирь в состав России.

Иов всегда охотно слушал Бориса, который делился с ним державными делами. Но то, что услышал он на сей раз в заключение, повергло патриарха в глубокое уныние.

— Только, отче святейший, меня мало волнуют дела далёких окраин России, там всё крепко под державным орлом. Под самым сердцем у нас худо. Ты ведь и ранее слышал, отче святейший, что малый отрок царевич Дмитрий вельми жесток, любит муки и кровь, с весельем смотрит на убиение животных и как Нагие секут дворовых. А тут на Рождество Христово велел Дмитрий сделать на берегу Волги из снегу двадцать божьих сынов с именами государственных мужей и отцов церкви, и мы с тобой там были изображены, поставил всех рядом и начал рубить им руки, ноги, головы сечь да приговаривать: «Так вам будет в моё царствие, а первому я отрублю голову смерду Бориске Годунову». — Рассказав это, Борис помрачнел, дрогнувшей рукой налил водки и выпил. Молчал угрюмо и смотрел на Иова, ждал, что скажет патриарх по поводу этой сказки.

А сказка сия показалась Иову страшной. Мороз по коже пошёл у мужественного старца. «Прорастает семя Иваново, никуда не уйдёшь. Да и уста младенца глаголят истину. Так и будет в его царствование, не дай-то Бог взойдёт он на престол», — в отчаянии думал Иов. Борису же в утешение сказал:

— Всевышний Господь Бог не допустит, чтобы зло и насилие вновь взяли верх на русской земле. Народ не допустит, кой не забыл ни Тверь, ни Новгород, поверженные в кровь и страдание. И ты, мой сын, отвлекись от тяжких дум, ибо они поселяют в душе мрак и ответное желание зла.

— Отче владыко, как бы я хотел, чтобы дни нашей скоропалительной жизни не омрачились жестокостью, — воскликнул Борис.

— А посему, сын мой, обратим свои взоры к нашей церкви, с чем я и пришёл к тебе, — поспешно заговорил Иов, пытаясь отвлечь Бориса от горьких откровений. — Есть два дня у нас, в кои дано думать о том, кому быть на Руси митрополитами патриаршества. Нужен твой совет, чтоб на Соборе у нас было единомыслие.

— Не сумняшеся выдвигай Александра Новгородского, Геласия Крутицкого и Варлаама Ростовского.

— Ан ещё один нужен, — сказал Иов.

— Кто угоден тебе?

— Он прежде угоден Богу. А речь моя о Гермогене Казанском. — Иов прищурил глаза. В них светилась настороженность. Знал, что Гермоген не очень чтим Борисом. И чтобы не толкать его на отказ, попросил-упредил правителя:

— Не перечь Божьей воле, сын мой, не возражай против Казанского архиерея. Святой православной церкви он нужен.

Нет правдивее и честнее в помыслах и делах иерарха в российском христианстве.

Борис ответил не сразу. Он хорошо знал Гермогена, этого воителя и непреклонного защитника православия. «За веру и отца родного не пощадит, — подумал Борис. — Да что ж, и церкви и России нужны правдивые, честные и мужественные слуги Господни». И Борис не стал огорчать Иова отторжением Гермогена.

— Наш государь-батюшка и ты, первосвятитель церкви, вольны возвести в сан митрополита того, к кому питаете расположение. И я с вами в согласии.

— Скрепим же наш союз именем Отца и Сына и Святого Духа, — произнёс Иов.

— Скрепим, отче святейший, — ответил Борис и по русскому обычаю закрепил сказанное хорошим глотком водки.

Иов отведал медового квасу и, прощаясь, перекрестил Бориса:

— Аминь!

Был уже поздний зимний вечер, когда патриарх покинул палаты Годунова. Он шёл через Соборную площадь Кремля, под ногами у него и у Кустодиев, что шли чуть поодаль, скрипел-хрумкал снег. Над ними покоилось ясное, усеянное крупными звёздами небо. Но всё это благостное не отвлекало Иова от горестных дум о земных делах. У него не выходила из головы угличская сказка. Чуткий душою старец содрогался от той картины, которую видел мысленным взором: ледяное поле на Волге, но не под Угличем, а под Тверью, и на нём — сотни горожан, посадских людей, священнослужителей, и он среди них. К толпе летят на чёрных конях опричники из той Малюты Скуратова чёрной рати, которая наводила ужас на всю державу.

И вот уже надвинулись, и секут мечами, саблями безвинных людей, падают на лёд головы, руки. И не слышно криков мучеников. Они умирают молча. Лишь словно