Луиза расстегнула молнию на сумочке. Внутри лежал баллончик «Мейс», который подарила ей в первый день в «Кузове» Марша, когда Луиза сказала, что ходит домой пешком, а не ездит. «Девочка моя, – ответила Марша, неодобрительно качая головой, – здесь без пистолета пешком не ходят». По ночам дела обстояли еще хуже, вот почему Луиза просила дневную смену, но зимой, когда свет меркнет раньше, разницы не было.

Когда она приблизилась к зданию, сойдя с тротуара, чтобы не подходить к человеку, он прекратил переминаться и обернулся. Нижнюю половину лица скрывал потертый черный шарф, почти на самые глаза была натянута шерстяная кепка.

Она только поняла, что он молод – открытую часть лица еще не смяла морщинами выжималка, через которую рано или поздно молодым людям передаются темные тайны жизни.

Луиза опустила голову и заспешила мимо.

Он что-то пробормотал.

– Простите, – сказала она, чувствуя, как звенят нервы, и ускорила шаг. Это был не вопрос, а извинение, что она не может задержаться и выслушать. Она не разобрала слов, но они напоминали что-то вроде «Галиматья». Изо всех сил стараясь не задумываться над таинственным посланием, она пробежала по ступенькам здания и быстро выхватила ключ из бардака сумки, дрожащими от дневных потрясений руками сунула его в замок и повернула. Когда он снова заговорил, его голос стал отчетливее, и в этот раз из-за его слов она замерла, а дыбом встали все волосы на теле.

Ты спишь.

Наконец она обернулась.

Мужчина – подросток – опустил шарф и открыл неуверенную, но полную надежды улыбку, и с ней на Луизу нахлынуло цунами эмоций, выбив воздух из легких.

– О боже.

Прошлое приблизилось к ней осторожными шажками, в запахах пыли, листьев и забытого тепла, но это было лишь воспоминание – как боялась она, и мальчик перед ней.

Это явно воспоминание. Или призрак.

Когда он подошел к ней, его широко раскрытые глаза были полны жизни.

– Мам… это я.

Когда ее привезли домой, Финч был рядом, хотя и старался не попадаться на глаза.

Дом Ламбертов был скромным, но милым. Белый особняк с коричневыми декоративными створками и мансардными окнами, что стоял вдали от соседей и потому не казался частью типовой застройки, которой был, – один из тридцати девяти домов одного дизайна. Он был относительно новым, еще не признал поражения перед опаляющим летом и морозной зимой Огайо. Крыша казалась нетронутой, окна – отполированными, линии – прямыми, углы – острыми. За газоном ухаживали. Но Финч знал, что если правду говорят, будто дома впитывают эмоции своих хозяев, скоро жилище Ламбертов начнет ветшать. Окна станут темными даже при свете дня, сайдинг зарябит от грязи, кости под кожей дома одряхлеют, появятся трещины. Слишком много боли и страданий, чтобы дом сохранил горделивую осанку.

Он наблюдал, как замедлился и свернул на подъездную дорожку серый внедорожник. Окна были тонированные, так что он не мог разглядеть пассажиров – лишь темное отражение тяжелого от непролившегося дождя неба, но он знал машину, часто ее видел. За годы она была нередким гостем на его собственной подъездной дорожке.

Репортеров у дома не было. С того самого дня, когда появились новости об убийствах, они собирались здесь, как хиппи на фолк-фестивале, но стоило сообщить имя убийцы и объявить его мертвым, как они начали терять интерес. Убийцы в новостях всегда популярны, особенно такие жестокие, но покойники возни не стоили, особенно когда эфир можно заполнить очередным ужасом с Ближнего Востока. Даже на пике интереса новости об алабамских убийствах бледнели в сравнении с обезглавливанием инженеров и убийствами политиков в Ираке. Теперь чем дальше уходишь от эпицентра бойни, тем глубже в газетах надо искать, чтобы найти упоминание о произошедшем в Элквуде. Сейчас совсем другой мир, осознал Финч. С 11 сентября взгляд общества в поисках козла отпущения переместился за границу, к далеким и неведомым краям, которые известны по нечетким фотографиям в новостях. Все искали злодея. Страна переживала о солдатах, а не о собственных задворках. И каждый день, когда домой сообщали об очередных погибших, поводов для скорби становилось больше. Внутренняя коррупция и распри Америки оставались незамеченными, а проблемы измерялись количеством тел и гробов под флагами.

Финч вздохнул, поерзал на сиденье и закурил. Дым наполнил «бьюик», он развеял его рукой.

Он был там, в центре смуты в Ираке, и сам повидал ад. Тот проник в Финча, захватил, уничтожил, и тогда его отправили домой, обещая, что все будет в порядке. Но они врали. Он привез его с собой. Армия, правительство, какая-то безликая сволочь в дорогом костюме с сигарой в зубах в тысяче миль от конфликта – они отправили его в ад, но не смогли изгнать ад из него, когда он вернулся. Несмотря на гордость и силу, которые он всегда считал своими главными достоинствами, его смятение оказалось таким мощным, что пришлось обращаться за помощью, но несколько остановок в центре Ветеранской ассоциации и больнице в Коламбусе ни к чему не привели. Его записали в шестимесячный список ожидания и велели терпеливо сидеть. А пока он читал газеты, и смотрел новости, и видел, как его собратья-морпехи гибнут от забвения, отвергнутые той самой администраций, которая столько им наобещала. Или умрешь там, или умрешь дома – казалось, такая у них позиция, и в этом отношении они держали слово. Финч обратился к алкоголю и – ненадолго – к наркотикам, но те только подпитывали ужас в душе, укрепляли, обеспечивали демонам плацдарм, чтобы было легче его терзать. Умирали новые морпехи. Он перестал смотреть новости, бросил слушать мир.

Пока мир не забрал у него брата.

Дэнни.

В последний раз он видел лицо Дэнни в вечерних новостях, с нескладной рукой на плечах его девушки Клэр. Теперь он мертв, порублен на части безумным доктором.

Вот только это неправда. Если верить Клэр – а почему бы ей не верить? Кто еще может рассказать миру правду о том, что случилось в заштатном городишке? Но они отказались верить ее словам, потому что уже отпраздновали завершение кровавого дела за недели до того, как Клэр пришла в себя, и похоронили в одной яме с останками старого доктора, который, как они знали без тени сомнений, несмотря на отсутствие криминальной истории, впал в бешенство и зарезал кучу подростков. Похлопали друг друга по плечам, задвинули папки поглубже в картотеки, опрокинули пенистое пиво, улыбаясь друг другу, закапываясь в стейки и толстую картошку, утопленную в кетчупе, а потом отправились домой, к женам и подругам – может, выспаться после нелегкого дня, может, заняться любовью, чтобы положить достойный конец делу, о котором они надеялись однажды с гордостью рассказать своим внукам.

Шериф, который ходил к Клэр в Бирмингеме, по имени маршал Тодд, в сотый раз позвонил матери Финча с соболезнованиями и предупредил, что выписка Клэр – дело решенное, так что лучше готовиться к неудобным вопросам. История девушки, сообщил он, противоречит официальной версии. Он подозревал, что она не в себе от болеутоляющих, путает события, как это часто бывает с людьми после страшной травмы. Чтобы вдохновить такую историю, говорил он, достаточно подавленных воспоминаний – или сдвига воспоминаний плохих. Может, она помнит отдельные эпизоды, но накладывает на них то, чего никогда не было. Он вполне может понять, почему женщина, которой довелось претерпеть такие ужасы, обезумевшая от боли, дезориентированная от пыток, видит призраков там, где их нет. «Конечно, если окажется, что у Веллмана был соучастник, – признал он, – мы обязательно это расследуем, но главное, что надо держать в уме, – преступник, который несет ответственность за злодейства, мертв, и надеюсь, это принесет вам хоть какое-то облегчение».