сеть прямо? Могу ли я лечь? Могу ли я надеть рубашку, завязать шнурки или держать телефон, и могу ли я сделать все это без боли? И когда моя следующая таблетка? После того как я избавился от обезболивающих (что не получалось до 2006 года), моя левая рука все еще безжизненно висела на боку, по-прежнему согнутая в локте. Но у меня, по крайней мере, была ясная голова, и я мог овладеть многими базовыми навыками, например, стал одеваться самостоятельно. Мне стало интересно, какую часть своей прежней жизни я смогу вернуть.

Оказалось, все не так уж плохо. Я придумал, как снова ездить на велосипеде, и на мотоцикле – на первом я проехал по Европе в течение четырнадцати дней, покрыв тысячу двести миль. И велосипед, и мотоцикл были сделаны на заказ, со специальными рулями, тормозами, сиденьями и другими приспособлениями. Я больше не мог брать собаку на реку и ловить рыбу нахлыстом в одиночку. Но если бы я взял кого-нибудь другого и привязал свою удочку по-новому, я все равно мог бы ловить рыбу.

Жизнь теперь представляла собой череду переосмыслений, но некоторые части моей жизни нельзя было переосмыслить заново. Одной из них была игра на пианино.

В детстве я брал уроки, играл Бетховена и Моцарта, но больше всего мне нравилось играть в соседнем баре, когда я стал постарше. Я курил сигареты, получал бесплатно Budweiser с длинным горлышком и предлагал посетителям дать мне тему, чтобы я рассказал анекдот: даже самые неудачные вызывали смешки. Но в основном я пробегал пальцами по клавишам, играя мелодии шоу или топовых хитов, или что-нибудь еще.

… … … … … … … … … … … … …

Есть те, кто играет на пианино, а есть пианисты. Те, кто играет на пианино, исполняет мелодии, но пианисты становятся частью инструмента.

… … … … … … … … … … … … …

Это отношение, гештальт, нечто, что превосходит свойства инструмента и поднимает музыку на другой уровень. И в этих шумных, дымных берлогах моей юности именно так я себя и чувствовал.

Я продолжал играть, когда женился и когда родились дети; когда у меня был стресс, я сидел за клавишами и играл по два часа подряд. Я исполнял в основном классические или шоу-мелодии, хотя иногда Лорен просила песню Билли Джоэла. После травмы я перестал играть и даже не думал об этом, пока не прошло около трех лет, и я случайно не заметил рояль в гостиной. Теперь я был здоровее, поэтому сел на стул. Я все еще могу играть правой рукой, но все композиции, созданные для одной руки, предназначены для левой. С правой рукой все было довольно просто, и это было не для меня.

Я был пианистом.

Но никогда не стану им снова.

Теперь я могу только мечтать о том, чтобы играть на пианино, или поднимать триста шестьдесят фунтов, или бегать – и мне действительно снятся сны, где я бегу через поля, сквозь время, все так легко. И когда я просыпаюсь, боль, которую я чувствую, – это знание того, что я никогда не буду тем, кем был когда-то.

Однако мои травмы пошли на пользу другим отношениям, особенно с моей дочерью. Мое всепоглощающее желание победить в бизнесе обошлось мне дорогой ценой. Я много путешествовал, жертвуя временем дома, пропуская детские игры или школьные мероприятия. Но даже когда я был дома, я был не так внимателен, как должен. В случае с Лорен я слишком часто возил ее куда-нибудь, но параллельно вел телефонное совещание. Или за обеденным столом задавал ей математические задачки или вопросы типа «если бы ты оказалась на острове, куда можно взять только один вид животных, какое бы это было животное?» Я думал, что эти вопросы были забавными и развивающими, но они на самом деле не связывали нас эмоционально. (Кстати, ответом Лорен были коровы, которые могли обеспечить пищу, молоко, кров и инструменты, а также их можно было зарезать и сделать каноэ.)

Как у многих отцов и дочерей, у нас бывали сложные моменты, когда она стала подростком. Однажды я наказал Лорен за нарушенное обещание не ходить на вечеринку, где наливали алкоголь. Я сказал, что в следующие две недели она сможет куда-то пойти, только если я возьму ее с собой. Она захлопнула дверь и в слезах легла в постель. Утром я обнаружил, что Лорен прикрепила двухстраничное письмо к двери моей спальни, словно Мартин Лютер, говоря мне, какой я идиот. Я должен был восхититься ее мужеством.

К счастью, ситуация улучшилась, как только я начал менять приоритеты своей жизни. Когда Лорен училась в Сиракузском университете, я приезжал к ней на своем «Харлее», она садилась на велосипед, и мы катались по городу. Я просто старался быть рядом всеми возможными способами и создать настоящую связь. Наконец, спустя четыре или пять лет после случившегося, мы заговорили о несчастном случае на лыжах и о том, что на самом деле произошло на горе. Лорен сказала, что бабушка винит ее в моем падении; что каким-то образом она, Лорен, отвлекла меня, когда я катался на лыжах по опасной местности, и что она ответственна за мои страдания. Я заверил дочь, что она ни в чем не виновата – никто не виноват, каждый лыжник падает, это был несчастный случай.

Я также сказал ей: «Ты моя дочь. Если бы, убедившись, что с тобой все в порядке, я должен был бы умереть, оно бы того стоило».

В то время как травмы привели к большим переменам в жизни, то, что изменилось меньше всего, – в самом начале – было мое поведение в офисе. Я чувствовал отсутствие былой ауры лидерства, но пока не приспособился к новой реальности. Я продолжал работать, как всегда, стараясь делать то, что, по моему мнению, было в интересах организации. Это срабатывало не со всеми. «Этна» несколько раз разворачивала курс на триста шестьдесят градусов, во время этих маневров в оценках коллег и подчиненных я слышал, что мне не хватает «эмпатии», что я «слишком резок», слишком «агрессивен» и «не давал людям шанса».

«Этна» наняла для меня персонального коуча по управлению, и он