Мы продолжали бороться. В июне 2004 года я перенес операцию по восстановлению или перенаправлению нервов плечевого сплетения, которая восстановила некоторую подвижность моей руки, но ничего не сделала для облегчения боли.

Вся семья была на грани. Сьюзен была расстроена моей слабостью. Эрик все еще оправлялся от второго инсульта, а также от лечения рака. Бедняжка Лорен – я об этом не знал – услышала от своей бабушки, что мой несчастный случай произошел по ее вине. У дочери были хорошие отношения с моей мамой, но поскольку Лорен присутствовала при моем падении, бабушка заставила ее чувствовать себя ответственной. Дочь уже прошла через ад с раком брата, и теперь сама вошла в штопор. Лорен начала резать себя, и была поставлена на контроль как потенциальная самоубийца.

То, что когда-то приносило радость нашей семье, теперь исчезло. Рождество всегда было чем-то значительным для нас – мы украшали дом гирляндами, венками, чулками и огромной елкой и накрывали стол. После моего несчастного случая мы купили украшения в магазине, но не купили елку, не пошли в церковь и заказали готовую еду.

Мой собственный штопор продолжался. Я всегда наслаждался вином за ужином, но теперь начал пить безрассудно. Я любил сухой мартини Grey Goose, с оливками и сыром с голубой плесенью. Каждый вечер я мрачно готовил выпивку. Я хотел заглушить боль, справиться с ней, но наркотики и алкоголь делали меня еще более подавленным, вызывая плохие реакции и нарушая сон. Сьюзен не могла уснуть из-за моего беспокойства, так что я оказался на диване. Однажды ночью я проснулся с криком: «Моя рука не работает! Что у меня с рукой?»

Прибежала Лорен и попыталась мне все объяснить: «Папа, с тобой произошел несчастный случай пять месяцев назад».

Со временем я пойму, что происходит. У нас есть симпатическая и парасимпатическая нервные системы, обе берущие начало в спинном мозге. Первая реагирует на угрозы – реакция «дерись или беги», в то время как вторая является противовесом, восстанавливающим тело для отдыха. Они работают в тандеме, как партнеры по танцу, которые поддерживают друг друга.

Но мои поврежденные нервы прервали связь между двумя системами, вызвав неврологический хаос. Когда симпатическая система была активирована, мое тело не могло вернуться в свое нормальное состояние – оно испытывало постоянное увеличение частоты сердечных сокращений, артериального давления и уровня глюкозы в крови – и это приводило к острой боли. Сломанная система походила на регулятор отношения. Всякий раз, когда я злился или расстраивался, моя левая рука болела, как зараза.

Я продолжал принимать бесполезные обезболивающие, слишком много пил и теперь слишком много ел. Я не мог заниматься спортом, поэтому точеный фитнес-маньяк, которым я был всю свою жизнь, теперь превратился в студенистый мешок. Не было ни лекарства, ни спасения. Вот тогда-то я и начал подумывать о самоубийстве.

Я выходил из дома в два тридцать утра и, находясь в состоянии наркотического опьянения, садился в свой темно-зеленый BMW 740IL. Мне очень нравилась эта машина, и я съезжал с подъездной дорожки, чтобы посмотреть, как быстро смогу обогнуть Эйвон. Я выскакивал на сорок четвертое шоссе, вдавливал педаль в пол и – на ста двадцати милях в час[53], когда коннетикутская ночь проносилась мимо, – снова чувствовал прилив адреналина. В тот момент я был свободен. Как-то поздно вечером, проезжая по шоссе через Хартфорд, я притормозил у подземного перехода. С работающим на холостом ходу двигателем я уставился на ограждение, защищающее пять цементных столбов, и просидел целый час, говоря себе: «Я должен это сделать. Мне нужно это сделать. Мне лучше умереть».

Наконец рядом остановился полицейский и подошел к моей машине.

– Что вы делаете? – спросил он.

– Просто сижу здесь, – сказал я.

– Почему?

– Мне грустно.

Он велел мне выйти из машины и спросил, не употребляю ли я наркотики.

На мне был шейный ортопедический воротник.

– Я принимаю обезболивающие, – сказал я.

– Тогда вам нельзя водить машину.

Он вызвал другого полицейского, и они отвезли домой меня и мой BMW. Поставили машину в гараж и велели мне отправляться спать.

На следующей неделе Сьюзен продала BMW.

Прошло еще несколько лет, прежде чем я смог справиться с болью – и это оказалось все, что я мог сделать, – но это стало для меня еще одним открытием тем летом после катастрофы. Оно изменило направление моей жизни.

Через несколько месяцев после инцидента с полицией мой друг сказал, что для облегчения дискомфорта я должен попробовать краниосакральную терапию. Я никогда не слышал о ней. Мне сказали, что терапевт будет мягко разминать голову и хребет вниз по направлению к ягодицам, чтобы восстановить ток спинномозговой жидкости, и это каким-то образом заставит меня чувствовать себя лучше. Я подумал, что это нелепица. Но Сьюзен слышала то же самое об этой терапии, и пока я совершал свои полуночные гонки NASCAR по Коннектикуту, она спросила своего инструктора по йоге, может ли та посоветовать терапевта. Инструктор нашла контакты, и Сьюзен записала меня на прием.

Все это звучало чересчур эзотерически, но терять было нечего, и я согласился сходить. Сьюзен привела меня в непримечательный медицинский кабинет – он был арендован у психолога, – и там я встретился с краниосакральным терапевтом.

Мари Арно не так уж много говорила во время моего первого визита, и только много позже я узнал, что даже она сомневалась, что сможет мне помочь. Я зашел слишком далеко. Она воспринимала меня сломленным – с рукой на перевязи, искривленной шеей и остекленевшими глазами. Я лег на стол, полностью одетый, в виде сотни отдельных осколков. Мари возложила руки мне на голову, прочла молитву и приступила.

Теперь я понимаю, что ни один врач, обученный по западным стандартам, не смог бы мне помочь. Моя боль не укладывалась ни в один стандарт. Мари происходила из совсем другой традиции. Ее воспитывали в Епископальной церкви, но став, по ее словам, «своего рода атеисткой» в восемь лет, она все же чувствовала сильную духовную связь с миром природы. Во время учебы в колледже она провела семестр в Индии и училась в доме Кришнамачарьи, который в свои девяносто восемь лет был известен как «отец