– Дорогая, ты что делаешь?! – бюргер выправил руль.

– Ты разве не слышишь? Не слышишь?! – не в силах продолжать она ткнула пальцами в заключенного. – Он сумасшедший! У нас в машине – маньяк!

– Здесь таких сумасшедших целый лагерь, – сказал беглец. – И еще непонятно, кто больший маньяк – те, кто охраняет, или те, кого охраняют. А дети должны знать – кто работает на их благополучие и благополучие вашего чертова Рейха! Только попробуй, – пообещал он, поймав в зеркале заднего вида испуганный взгляд бюргера и ощутив замедление машины, – я ей враз шею переломлю, не смотри, что скелет. На это силенок хватит, а не хватит, так я зубами ей горло перегрызу, не успеешь…

Женщина уткнулась в колени, плечи вздрагивали.

– Я же говорила… я же говорила… всегда ты так… всегда… – резко выпрямилась, обернулась, и беглец почувствовал раздирающую боль в щеках от ее ногтей.

Но тут впереди из темноты возник свет, толстяк резко повернул руль, женщину откинуло, беглец непроизвольно сдавил шею девчонки, она пискнула, раздался скрип тормозов, глухой удар.

– Мы сейчас все успокоимся, – неожиданно спокойно сказал бюргер. – Мы здесь выйдем и оставим вам машину. Вы уедете, а мы останемся. Клянусь вам жизнью Эммы, мы никому ничего не скажем. Скажем, что вышли покушать в кафе, а кто-то угнал нашу машину.

Женщина нервно рылась в сумочке.

– Вот, вот, – трясущейся рукой протянула аккуратно сложенную пачку денег, – возьмите. Тут много… только… только отпустите нас… Эмма, с тобой все хорошо? Не плачь, детка, папа с мамой все уладят. Дядя пошутил. Он сейчас возьмет деньги и уедет. А мы пойдем в кафе. Хочешь блинчики? Мороженое?

Темнота в глазах рассеялась, зрение вернулось. Бюргеры и не заметили, что эти мгновения он был слеп, как котенок. Могли его оглушить чем-нибудь… или глаза выцарапать.

Он плотнее прижал к себе хныкающую девчонку.

Нет, не могли.

Раса господ, называется. Ничего не хотим знать, ничего не хотим видеть.

– Это кафе? – он посмотрел на приземистое здание с покатой крышей, выложенной черепицей. Призывно светились окна. – Не мешает нам всем подкрепиться. Блинчиками, мороженым, а лучше – куском мяса. И яичницей, – рот наполнился слюной. – Эй, толстяк, у тебя плащ есть робу мне прикрыть? И если кто пикнет – доброй девочке Эмме мороженое не понадобится.

Колокольчик оповестил об их прибытии. Впереди шли бюргеры. Он кутался в плащ до пят и такого объема, что влезло бы еще пяток доходяг, и вел за руку девочку. Внутри кафе – скучающий за стойкой кельнер и дремлющая за той же стойкой официантка.

Увидев входящих, кельнер постучал по стойке кулаком, официантка подняла помятое лицо, сдунула упавшую на щеку прядь волос. Кельнер так же молча указал на посетителей.

– Сюда, сюда, пожалуйста, здесь будет удобно, – словно угадав мысли беглеца, официантка принялась протирать столик в самом темном углу.

– Спасибо, – сказал он. Бюргер пробормотал нечто нечленораздельное, а женщина зажимала рот платком, словно пытаясь не выпустить из себя смертельный для дочери крик. – Вы очень любезны. И ваше кафе очень милое. Наверное, вы располагаете большим выбором вкуснейших блюд. У нас зверский аппетит, даже вот у Эммы, – он слегка вытолкнул девочку вперед, перехватил за шейку и потряс словно куколку, отчего ее головенка согласно мотнулась вперед и назад.

Толстяк с женой устроились на одной стороне стола, он с Эммой напротив. Официантка, назвавшись Лени, изготовила блокнот.

– Несите, черт возьми, все что есть. Будем пировать! – его не волновали идущие по следу фрицы. Его не заботило, что Лени могла заметить под плащом полосатую робу заключенного, да и сам его вид – лучшее доказательство длительного пребывания там, где труд освобождает, правда, исключительно от жизни.

Жрать! – требовала каждая клеточка изголодавшегося тела.

Жрать!

Официантка ушла, а кельнер погрузился в дрему, подперев толстую щеку рукой и приспустив на глаза могучие мохнатые брови. За все время, что они здесь, он не произнес ни слова.

Настроение улучшилось. Он ослабил хватку на шее Эммы. Рванись она посильнее, он бы ее не удержал. А если бы она еще и побежала, так резво, как умеют бегать до смерти напуганные дети, он бы ее не догнал. Но всю троицу сковывала более крепкая цепь, чем цепь из лучшей стали. Их сковывал страх.

Лени вернулась с подносом:

– Кто что будет? – но бюргер опять невнятно забормотал, женщина вцепилась зубами в платок. Лени пожала плечами и расставила тарелки, как ей показалось правильным. Перед ребенком появилось мороженое. И отошла.

Он тут же схватил тарелки, сдвинул их все к себе, даже мороженое переставил подальше от Эммы. Вдруг решит лизнуть?

Пододвинул ближе отбивную, взял вилку, нож, неуверенно повертел ими, отложил, наклонился к тарелке и разинул рот. Как раз достаточно, чтобы из горла хлынула черная жижа, заливая мясо словно соус.

Бюргер икнул.

Женщина взвыла сквозь стиснутый в зубах платок. Ее колотила дрожь.

Девочка зажимала обеими ладошками рот.

Черная жижа растекалась по тарелке, мясо пузырилось, разваливалось на куски и бесследно в ней растворялось.

Его самого произошедшее нисколько не испугало. Он вытянул губы и с хлюпаньем всосал жижу в себя. Тарелка опустела, но он для верности еще пару раз прошелся по ней языком. В желудке – блаженное тепло.

Он принялся за сосиски с кислой капустой.

И потерял остатки бдительности.

Он не видит, как Лени вытаскивает из кармашка пластинку жевательной резинки, жует ее, наклоняется за стойку с невозмутимо дремлющим кельнером и деловито вытаскивает оттуда биту. Делает пару прикидочных взмахов, будто примеряясь к ее тяжести, выковыривает изо рта резинку, лепит на верхушку биты и чмокает увесистое орудие в отполированный бок. Подходит к столику, размахивается, слегка отставив ногу, и со всего маха бьет беглеца по затылку.

От удара затылок вминается, будто упругая губка. Изо рта, глаз, ушей и даже пор кожи брызжет давешняя черная жижа, и беглец обрушивается башкой на стаканчик с мороженым.

Семейство сидит окаменев. Черные брызги усеивают лица и одежду бюргера и его жены.

– Отвратительно, да? – Лени кивает на тарелки. – У них нет пищевого тракта, как у людей. Поэтому и питаются точь-в-точь как мухи – внешнее пищеварение. Класс, да?

Первым приходит в себя добропорядочный бюргер. Он шевелится, вялой рукой что-то ищет по столу, пока не натыкается на салфетку. Подносит к лицу, промокает. Намертво вбитый в бюргера рефлекс: испачкался – почистись.

– Эмма, – безжизненно, одними губами говорит женщина. Ее глаза съехали куда-то вбок. – Эмма, ты в порядке, Эмма?

Ребенок кивает, не понимая, что мать ее не видит.

– Как там у тебя дела, Лени? – раздается доселе незнакомый голос. Хриплый, бурлящий. Кельнер соизволил открыть глаза и вмешаться в происходящее.