Господа хорошие, я так понимаю... Может, и ошибаюсь. Коли есть правительство, а у него армия, а за правительством уже годов семнадцать народ идет, значит, выходит, это законная власть. Богом даденая. Вон сколько держав признало, своих туда послов...

Мне не дали окончить, поняв, куда я гну, о чем веду речь. Крики с мест, злобная ругань заглушили мое выступление.

— Долой проходимца! Долой большевистского агента. Вишь, какой защитник нашелся у христопродавцев!..

Я сошел с трибуны, потому что ко мне уже подбегали два рассвирепевших дядька, очень похожих на румынских стражников, арестовавших когда-то моего отца за самовольный захват земли в нашем селе...

Мы, члены славянской секции Французской компартии, чувствуя себя как бы полпредами новой России, старались, где только можно, досаждать воинствующим белоэмигрантам, срывать их сборища, своими выступлениями открывать глаза заблудшим, ослепленным враждебной пропагандой.

Через газетенки «Возрождение», «Руль» и другие грязные листки мы обычно узнавали о дне и месте собраний и являлись туда, чтобы своими репликами, выступлениями помешать контрреволюционной болтовне.

Однажды нашей парторганизации сообщили, что на одном из собраний должен выступить с рефератом на тему о новой России писатель Илья Эренбург. Мы получили задание явиться на это собрание заблаговременно, помочь подготовить его и все сделать, чтобы не дать демагогам, всяким белогвардейским крикунам сорвать его.

Расселись в разных местах, и как только какой-нибудь крикун поднимался, шумел, мы его сразу же осаживали. Помню, кто-то с места с ядовитой иронией громко спросил:

— Господин Эренбург, если вы ратуете за новую Россию, то почему вы сами отсиживаетесь здесь, в Париже?

Видимо, писатель был готов к этому вопросу, потому что он сразу же ответил:

— Я скоро возвращаюсь на Родину. А вы когда?

В зале поднялся шум.

В Париж как-то приехала большая группа советских писателей. Среди них были, если память мне не изменяет, Константин Федин, Александр Фадеев, Алексей Сурков, Александр Безыменский, Исаак Бабель, Алексей Толстой и другие. Партийная организация поручила нам, коммунистам, обеспечить безопасность представителей советской литературы. Секретарь парторганизации Ковалев собрал нас и сказал:

— Возможны обструкции и эксцессы со стороны белогвардейских эмигрантов, особенно злобствующей местной писательской братии. Нужно все сделать, чтобы предупредить инциденты, создать необходимые условия для выступления советских литераторов.

В зале, снятом для собрания, мы расселись с таким расчетом, чтобы в поле зрения находились пришедшие на вечер белоэмигранты. К счастью, все обошлось благополучно, хотя и было немало всяких каверзных вопросов, ядовитых антисоветских реплик и даже угроз в адрес писателей...

Представители советской литературы решили совершить экскурсию по городу, познакомиться с его достопримечательностями, посетить дворцы, музеи, картинные галереи, театры, творческие организации, а также некоторые предприятия. Прежде всего они наметили побывать в доме, где в 1908—1912 годах жил и работал Ленин. Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская приехали в Париж в связи с тем, что сюда в конце 1908 года было перенесено издание большевистской газеты «Пролетарий».

Я мечтал побывать в этом доме, когда приехал из Бельгии, но все как-то не получалось. Теперь решил больше не откладывать своего намерения.

Мне объяснили, как попасть на улицу Мари-Роз. И вот я на этой улице. Молча стою возле старого невзрачного домика под номером четыре. Мимо течет людской поток. Изредка проезжают машины. Но я их не замечаю. В голове раздумья...

Когда Ленин тут поселился, мне было три года сейчас — двадцать восемь. Я уже побывал в нескольких странах, где это имя хорошо известно. Даже в далеком Чили, в порту Антофагаста, припоминаю, видел на стене одного из пакгаузов надпись из пяти английских букв — Ленин. Они были написаны смолой или мазутом и кем-то стерты, но стерты так, что прочитать можно. А сейчас я состою в той организации строителей нового мира, которую он создал, выпестовал. Возле моего сердца лежит маленький членский билет Французской компартии, и я чувствую себя бойцом ленинской армии, идущей в наступление на старый отживающий мир.

Хочется повторить здесь слова поэта Ивана Неходы из стихотворения «Улица Мари-Роз».

Париж волнует, Париж красив,

Но сердце еще сильней волнуется,

Зная, что Ленин в Париже жил,

Что слышала шаг Ильича эта улица,

Верно, поэтому стали мне ближе

Улицы и бульвары Парижа.

На улицах и бульварах звучит русская речь. Здесь можно встретить не только изрядно уже потускневших белогвардейских офицеров, генералов и адмиралов, но и некоторых деятелей искусства, литераторов...

Они побоялись остаться в новой России, ошибочно полагая, что их искусство не нужно простому народу, что когда звучат выстрелы в борьбе за переустройство жизни, музы должны молчать...

Мне посчастливилось побывать на концерте нашего знаменитого земляка Федора Ивановича Шаляпина. Я его видел и слышал впервые. Он выступая в Париже в Гранд-опера.

Концерт произвел на меня незабываемое впечатление. До сих пор звучит в ушах его могучий рокочущий бас. Хотя певцу уже тогда было, кажется, около шестидесяти лет, голос его еще звучал свежо, сильно, проникновенно.

Когда на сцене появился высокий широкоплечий человек с открытым русским лицом, театр превратился в разбушевавшееся море. Шаляпин долго не мог начать. Он благодарно кланялся публике за теплый прием, приветственно поднимал обе руки и крепко сжимал их в рукопожатии, словно здоровался со всеми присутствующими. И от этого жеста партер, ложи, балкон, ярусы еще больше неистовствовали.

Концерт прошел с огромным успехом. Шаляпин исполнял, насколько помню, арии Бориса из оперы «Борис Годунов» Мусоргского, Дона Базилио из «Севильского цирюльника» Россини, Мефистофеля из «Фауста» Гуно, несколько произведений русских и западноевропейских композиторов...

Как-то Алеша Кочетков и Мишель Левинсон шутя сказали мне:

— Семен, коль скоро ты стал теперь парижанином, то должен полностью оправдывать это имя.

— Как это понимать, хлопцы? Языком хорошо овладеть, что ли?

— Это само собой разумеется, — сказал серьезно Кочетков. — А вот ты уже побывал в таких храмах искусства, как Луврский музей, Версаль, Пантеон, собор Нотр-Дам?

— Нет, еще не удосужился.

— Так вот, Чебан, надо удосужиться. Обязательно. Если хочешь, чтобы мы тебя уважали. Можем сходить туда вместе. Правда, мы уже там бывали. И не раз. Но все равно этого мало. Сколько б ни посещал — каждый раз открываешь для себя что-то новое.

Они были правы. Вскоре я побывал и в Лувре, и в Версале,