— Центральный шесть-один-восемь, прием...

Иногда я понимаю, как страшно мне повезло. Если я единственный уцелевший на корабле офицер (а, судя по молчанию связи, я вообще единственный уцелевший), то могу поздравить себя с повышением. Лейтенант Горелов, командир эсминца «Беззаветный», порт приписки: Нью-Мехико, Юпитер; Военно-Космические Силы. Прошу любить и жаловать! Очень любить и очень жаловать, потому что корабль под моим командованием дрейфует в неизвестном направлении с неизвестной скоростью. Удаляясь от точки скачка. Но я — командир эсминца...

В свои двадцать три года.

Такое везение трудно не назвать страшным...

Выход на скачок — особое психологическое состояние. От пилота требуется спокойствие духа, собранность и...

Вот именно. И что-то еще, никакими приборами не регистрируемое. Большой Взрыв, как называл это отец. Сначала голова становится пустой и звонкой, по спине бегут мурашки, а затылок сводит мучительно и сладко...

Бред. Обычный предсмертный бред.

Потому что я — не пилот. Потому что точка скачка далеко позади — некоторые, по слухам, уводили корабль с расстояния в несколько тысяч километров — но только некоторые. Пилоты. Люди особого таланта. Таким был мой отец, скакнувший шестнадцать лет назад в вечность...

Интересно, о чем думал перед роковым рейсом Виктор Горелов, мастер-пилот почтовика «Альбатрос»? Думал ли променять жену и семилетнего сына на вечный кайф Большого Взрыва? Не знаю. Может, и нет...

Однако вечность встретила его с распростертыми объятиями.

Как тебе там, отец?

Не холодно?!

Оказывается, я тоже не умею тебя прощать...

— Двигательный восемь-два-восемь, прием. Повторяю: двигательный восемь-два-восемь, прием. Говорит лейтенант Горелов. Олег Викторович Горелов. Как старший по званию, принимаю на себя командование кораблем... Доложите об имеющихся повреждениях. Особое внимание прошу уделить состоянию скачкового и маневровых двигателей. Доклад представить в течение часа... Выполняйте. Конец связи.

...Как, оказывается, скучно умирать.

Чтобы разнообразить этот процесс, приходится идти на ухищрения.

Пайки, выдаваемые скафандром, совершенно безвкусны. Питательны, витаминизированы, но пресны, как жизнь праведника.

Размолотое колено должно страшно болеть. Но скафандр почти исправен, аптечка работает, поэтому боли нет. Есть слабость и постоянно сухие губы. Когда я пытаюсь улыбнуться — а я иногда пытаюсь — кожа лопается и выступает кровь. Немного, пара капель. Но эти капли пробуждают во мне зверский аппетит. Вот так. Такие у нового командира развлечения...

От голода я не умру.

Мне даже от застоя крови умереть не удастся. Электростимуляция разгонит кровь и не позволит мышцам атрофироваться.

Я буду долго умирать...

Долго и скучно.

— Ходовая рубка один-один-два, прием. Говорит капитан. Готовность к скачку: двадцать минут.

В сотый раз смотрю «Грязные танцы».

В сотый раз передо мной танцуют Джонни и Малышка. В сотый раз мои плечи и руки движутся в такт движениям: я знаю все па наизусть, я помню все слова из всех песен, навскидку процитирую любую фразу любого персонажа. Я знаю операторов и статистов поименно, годы выпуска песен и марку пленки...

...Я знаю фильм лучше, чем тот, кто его снял.

Я танцую.

Танцую, закрыв глаза.

Проклятый скафандр! Мое спасение, моя тюрьма, мой кинозал. Что в этом больше — любви или ненависти? Достаточно ли я сошел с ума, чтобы считать скафандр живым существом?

Достаточно?

Нет... и да.

Потому что скафандр больше не стесняет движений. Он — вторая кожа, гибкая и теплая. Великому танцору немногое может помешать, а чтобы стать таковым, нужны две вещи: посмотреть сто раз «Грязные танцы» и потерять левую ногу. Мамбо, ча-ча-ча... О, румба! Я люблю румбу.

Раз-два-три, раз-два-три... поворот!

Браво, Джонни! Браво, Олег!

Танцую.

От танцора требуется спокойствие духа, собранность и...

Голова становится пустой и звонкой, по спине бегут мурашки, а затылок сводит мучительно и сладко...

Танцую.

— Двигательный восемь-два-восемь, прием. Двигательный восемь-два-восемь. Прием! Прием! Отзовитесь кто-нибудь, мать вашу!

В ответ — молчание.

Не тишина. Тишина — это поле, стрекочущее на десятки голосов, это ветер в кронах березового леса, густая темная листва, которая шепчет... Это синь неба, заставляющая голову кружится. Это — багровый Юпитер в иллюминаторе, вахта, когда ты — один, и она — одна...

Тишина.

Ее Величество...

Тишина — жизнь, молчание — смерть.

— Ну и черт с вами... Двигательный восемь-два-восемь, слушай приказ. Готовность к скачку: десять минут. Опоздаете хоть на секунду — до скончания века будете драить гальюны. Это я вам обещаю. Все. Конец связи.

Когда отец прыгал в Нирвану, он вспоминал лицо мамы? Мое лицо?

Или вечность стоит любых лиц?!

...Скачок — настолько сильное переживание, что пилоты после рейса...

Возможно, они просто не хотят уходить? Распробовав вечность, они подобны наркоманам, живущим от дозы до дозы... Но почему — подобны? Нирвана одна на всех. Просто кто-то входит в нее медитацией и скачком, другие — с черного хода...

Что может быть острее ощущения смерти — еще при жизни?

Большой Взрыв. Скачок. Танец.

...Что заставляет пилотов прыгать?

Экстаз.

— Навигационный один-один-шесть, прием. Готовность к прыжку: одна минута. Курс: зенит-север-восток-восток. Точка «батута»: Альфа-Антарес, точка приземления: Солнечная система. Подготовить выкладки для касания. У меня все. Конец связи.

Голос холодный и ровный. Держишь спину прямой, лейтенант Горелов? Перед кем, интересно?

Мы все уже умерли.

Вчера.

Сегодня.

И на прошлой неделе...

— Всем, всем, всем! Говорит капитан. Сорок секунд до скачка. Экипажу занять места согласно штатному расписанию. Идем домой, парни... Мы идем домой...

Ну что, вечность? Сын пилота вырос — он достаточно взрослый, чтобы приглашать дам на танец...

Или сама меня пригласишь?

— Всем, всем, всем! Начинается отсчет. В момент ноль рекомендуется закрыть глаза. Восемь. Семь. Шесть...

Выход на скачок — особое психологическое состояние. От пилота требуется спокойствие духа, собранность и...