Я не мог не испытывать тех совсем особых чувств, чтоиспытывают все пишущие юноши, уже увидевшие свое имя в печати. Но я не мог незнать и того, что одна ласточка весны не делает. Отец в минуты раздраженияназывал меня «недорослем из дворян»; я утешал себя тем, что не я один учился«понемногу, чему-нибудь и как-нибудь»; но ведь я хорошо понимал, сколь этоутешение сомнительно. Я втайне (вопреки тому, что уже был заражен, благодарячтению и брату Георгию, множеством свободных мнений) еще очень гордился тем,что мы Арсеньевы. Но я не мог не помнить в то же время нашей все растущейбедности и того, что беззаботность к ней достигала в нас даже какой-тонеестественной меры. Я вырос и оставался в странном убеждении, что, при всехдостоинствах братьев, особенно Георгия, все таки я главный наследник всего тогозамечательного, чем, при всех его недостатках, так необыкновенно выделялся дляменя из всех известных мне людей отец. Но отец был уже не тот, что прежде; он,казалось, на все махнул рукой теперь, был чаще всего во хмелю — и что долженбыл испытывать я, видя его постоянно возбужденное лицо, серый небритыйподбородок, величественно взлохмаченную голову, разбитые туфли, оборванныйархалук севастопольских времен? А какую боль причиняли мне порой мысли остареющей матери, о подрастающей Оле! Жестокую жалость испытывал я часто и ксамому себе, пообедав, например, одной окрошкой и возвратясь в свою комнату, ксвоим книгам и единственному своему богатству — дедовской шкатулке изкарельской березы, где хранилось все самое заветное мое: исписанные «элегиями»и «стансами» листы серой, пахнущей мятной махоркой, бумаги, купленной в нашейдеревенской лавчонке…

Я думал порой о молодости отца: какая страшная разница смоей молодостью! Он имел почти все, что подобало счастливому юноше его среды,звания и потребностей, он рос и жил в беспечности вполне естественной по томуеще большому барству, которым он так свободно и спокойно пользовался, он незнал никаких преград своим молодым прихотям и желаниям, всюду с полным правом ивеселым высокомерием чувствовал себя Арсеньевым. А у меня была только шкатулкаиз карельской березы, старая двустволка, худая Кабардинка, истертое казацкоеседло …

Как хотелось порой быть нарядным, блестящим! А мне,собираясь в гости, нужно было надевать тот самый серенький пиджачок братаГеоргия, в котором некогда везли его в тюрьму в Харьков и за который я в гостяхвтайне мучился острым стыдом. Я был лишен чувства собственности, но как мечталя порой о богатстве, о прекрасной роскоши, о всяческой свободе и всех телесныхи душевных радостях, сопряженных с ними! Я мечтал о далеких путешествиях, онеобыкновенной женской красоте, о дружбе с какими-то воображаемыми чудеснымиюношами, сверстниками и товарищами по стремлениям, по сердечному пылу и вкусам…

А разве я не сознавал порой, что еще никогда не ступала моянога дальше нашего уездного города, что весь мир еще замкнут для меня давнопривычными полями и косогорами, что вижу я только мужиков и баб, что весь кругнаших знакомств ограничивается двумя-тремя мелкопоместными усадьбами даВасильевским, а приют всех моих мечтаний — моей старой угловой комнатой сгниющими подъемными рамами и цветными верхними стеклами двух окон в сад?

Отцвел и оделся сад, целый день пел соловей в саду, целыйдень были подняты нижние рамы окон в моей комнате, которая стала мне еще милеепрежнего стариной этих окон, составленных из мелких квадратов, темным дубовымпотолком, дубовыми креслами и такой же кроватью с гладкими и покатыми отвалами…Первое время я только и делал, что лежал с книгой в руках, то рассеянно читая,то слушая соловьиное цоканье, думая о той «полной» жизни, которой я должен житьотныне, и порой нежданно засыпая коротким и глубоким сном, очнувшись откоторого я всякий раз как то особенно свежо изумлялся новизне и прелестиокружающего и так хотел есть, что вскакивал и шел или за вареньем в буфетную,то есть в заброшенную каморку, стеклянная дверь которой выходила в зал, или зачерным хлебом в людскую, где днем всегда было пусто, — лежал только втемном углу на горячей и сорной печи один Леонтий, длинный и невероятно худой,густо заросший желтой щетиной и весь шелушившийся от старости, бывший бабушкинповар, уже много лет зачем то отстаивавший от неминуемой смерти своенепонятное, совсем пещерное существование … Надежды на счастье, на счастливуюжизнь, которая вот-вот должна начаться! Но для этого часто бывает достаточновот так очнуться после внезапного и короткого сна и побежать за коркой черногохлеба или услыхать, что зовут на балкон к чаю, а за чаем подумать, что сейчаснадо пойти оседлать лошадь и закатиться куда глаза глядят по вечереющей большойдороге…

Ночи стояли лунные, и я порой просыпался среди ночи в самыйглубокий час ее, когда даже соловей не пел. Во всем мире была такая тишина,что, казалось, я просыпался от чрезмерности этой тишины. На мгновение охватывалстрах, — вдруг вспоминался Писарев, чудилась высокая тень возле двери вгостиную… Но через мгновение тени этой уже не было, виден был только простоугол, темнеющий сквозь тонкий сумрак комнаты, а за раскрытыми окнами сиял извал в свое светлое безмолвное царство лунный сад. И я вставал, осторожноотворял дверь в гостиную, видел в сумраке глядевший на меня со стены портретбабушки в чепце, смотрел в зал, где провел столько прекрасных часов в лунныеночи зимой… он казался теперь таинственней и ниже, потому что луна, ходившаялетом правее дома, не глядела в него, да и сам он стал сумрачней: липа за егосеверными окнами, густо покрывшаяся листвой, вплотную загораживала эти окнасвоим темным громадным шатром… Выйдя на балкон, я каждый раз снова и снова, донедоумения, даже до некоторой муки, дивился на красоту ночи: что же это такое ичто с этим делать!

Я и теперь испытываю нечто подобное в такие ночи. Что жебыло тогда, когда все это было внове, когда было такое обоняние, что отличалсязапах росистого лопуха от запаха сырой травы! Необыкновенно высокий треугольникели, освещенный луной только с одной стороны, по-прежнему возносился своимзубчатым острием в прозрачное ночное небо, где теплилось несколько редкихзвезд, мелких, мирных и настолько бесконечно далеких и дивных, истинноГосподних, что хотелось стать на колени и перекреститься на них. Пустая полянаперед домом была залита сильным и странным светом. Справа, над садом, сияла вясном и пустом небосклоне полная луна с чуть темнеющими рельефами своегомертвенно-бледного, изнутри налитого яркой светящейся белизной лица. И мы сней, теперь уже давно знакомые друг другу, подолгу глядели друг на друга,безответно и безмолвно чего-то друг от друга ожидая … Чего? Я знал только то,что чего-то нам с нею очень не достает…

Потом я шел вместе со своей тенью по росистой, радужнойтраве поляны, входил в пестрый сумрак аллеи, ведущей к пруду, и луна покорноследовала за мной. Я шел, оглядываясь, — она, зеркально сияя и дробясь,катилась сквозь черный и местами ярко блестящий узор ветвей и листьев. Я стоялна росистом скате к полноводному пруду, широко сиявшему своей золотойповерхностью возле плотины вправо. Я стоял, глядел — и луна стояла, глядела.Возле берега, подо мной, была зыбкая, темно-зеркальная бездна подводного неба,на которой висели, чутким сном спали, спрятав под крыло голову и глубокоотражаясь в ней, утки; за прудом влево темнела вдали усадьба Уварова, тогопомещика, чьим незаконным сыном был Глебочка; за прудом напротив лежали в упоросвещенные луной глинистые косогоры, а дальше — по-ночному светлый деревенскийвыгон и ряд чернеющих за ним изб… Какое молчание — так может молчать толькочто-нибудь живое! Дико-тревожный крик внезапно проснувшихся и закачавших подсобой свое зыбкое зеркальное небо уток громом звучал по окрестным садам… Когдаже я медленно шел дальше, вдоль пруда направо, луна опять тихо катилась рядомсо мной над темными вершинами застывших в своей ночной красоте деревьев…