Выехали мы только в сумерки и тащились всю ночь с ноги наногу, — сколько позволяла малосильным лошаденкам их стопудовая кладь. Ичто это за ночь была! В сумерки, как только мы выбрались на шоссе, потянуловетром, стало быстро и как-то неверно, тревожно темнеть от надвигавшихся свостока туч, стало тяжко греметь, сотрясая все небо, и все шире пугать, озарятькрасными сполохами… Через полчаса наступила кромешная тьма, в которой со всехсторон рвало то горячим, то очень свежим ветром, слепило во все стороныметавшимися по черным полям розовыми и белыми молниями и поминутно оглушалочудовищными раскатами и ударами, с невероятным грохотом и сухим, шипящимтреском разражавшимися над самой нашей головой. А потом бешено понесло уженастоящим ураганом, молнии засверкали по тучам, во всю высоту их, зубчатыми, добела раскаленными змеями с каким-то свирепым трепетом и ужасом — и хлынулобломный ливень, с яростным гулом секший нас под удары уже беспрерывные, средитакого апокалипсического блеска и пламени, что адский мрак небес разверзалсянад нами, казалось, до самых предельных глубин своих, где мелькали какими-тосверхъестественными, довременными Гималаями медью блистающие горы облаков… Намне, лежавшем на холодных кирпичах и укрытом всеми веретьями и армяками, какиетолько могли дать мне мужики, нитки живой не осталось через пять минут. Да чтомне был этот ад и потоп! Я был уже в полной власти своей новой любви …

Пушкин был для меня в ту пору подлинной частью моей жизни.

Когда он вошел в меня? Я слышал о нем с младенчества, и имяего всегда упоминалось у нас с какой-то почти родственной фамильярностью, какимя человека вполне «нашего» по тому общему, особому кругу, к которому мыпринадлежали вместе с ним. Да он и писал все только «наше», для нас и с нашимичувствами. Буря, что в его стихах мглой крыла небо, «вихри снежные крутя», былата самая, что бушевала в зимние вечера вокруг Каменского хутора. Мать иногдачитала мне (певуче и мечтательно, на старомодный лад, с милой, томной улыбкой):«Вчера за чашей пуншевою с гусаром я сидел» — и я спрашивал: «С каким гусаром,мама? С покойным дяденькой?» Она читала: «Цветок засохший, безуханный, забытыйв книге, вижу я» — и я видел этот цветок в ее собственном девичьем альбоме… Чтоже до моей юности, то вся она прошла с Пушкиным.

Никак не отделим был от нее и Лермонтов:

Немая степь синеет, и кольцом

Серебряным Кавказ ее объемлет,

Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет.

Как великан, склонившись над щитом,

Рассказам волн кочующих внимая,

А море Черное шумит, не умолкая…

Какой дивной юношеской тоске о далеких странствиях, какойстрастной мечте о далеком и прекрасном и какому заветному душевному звукуотвечали эти строки, пробуждая, образуя мою душу! И все таки больше всего был яс Пушкиным. Сколько чувств рождал он во мне! И как часто сопровождал я им своисобственные чувства и все то, среди чего и чем я жил!

Вот я просыпаюсь в морозное солнечное утро, и мне вдвойнерадостно, потому что я восклицаю вместе с ним: «мороз и солнце, день чудесный»— с ним, который не только так чудесно сказал про это утро, но дал мне вместе стем и некий чудесный образ:

Еще ты дремлешь, друг прелестный …

Вот, проснувшись в метель, я вспоминаю, что мы нынче едем наохоту с гончими, и опять начинаю день так же, как он:

Вопросами: тепло ль? утихла ли метель,

Пороша есть иль нет?

И можно ли постель

Оставить для седла, иль лучше до обеда

Возиться с старыми журналами соседа?

Вот весенние сумерки, золотая Венера над садом, раскрыты всад окна, и опять он со мной, выражает мою заветную мечту:

Спеши моя краса,

Звезда любви златая

Взошла на небеса!

Вот уже совсем темно, и на весь сад томится, томит соловей:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали?

Вот я в постели, и горит «близ ложа моего печальнаясвеча», — в самом деле печальная сальная свеча, а не электрическаялампочка, — и кто это изливает свою юношескую любовь или, вернее, жажду ее— я или он?

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви!

А там опять «роняет лес багряный свой убор и страждут озимиот бешеной забавы» — той самой, которой с такой страстью предаюсь и я:

Как быстро в поле, вкруг открытом,

Подкован вновь, мой конь бежит,

Как звонко под его копытом

Земля промерзлая стучит!

Ночью же тихо всходит над нашим мертвым черным садом большаямглисто-красная луна — и опять звучат во мне дивные слова:

Как привидение, за рощею сосновой

Луна туманная взошла, —

и душа моя полна несказанными мечтами о той, неведомой,созданной им и навеки пленившей меня, которая где-то там, в иной, далекойстране, идет в этот тихий час — К брегам, потопленным шумящими волнами…

Мои чувства к Лизе Бибиковой были в зависимости не только отмоего ребячества, но и от моей любви к нашему быту, с которым так тесно связанабыла когда-то вся русская поэзия.

Я влюблен был в Лизу на поэтический старинный лад и как всущество, вполне принадлежавшее к нашей среде.

Дух этой среды, романтизированный моим воображением, казалсямне тем прекраснее, что навеки исчезал на моих глазах.

Я видел, как беднел наш быт, но тем дороже был он мне; ядаже как-то странно радовался этой бедности … может быть, потому, что и в этомнаходил близость с Пушкиным, дом которого, по описанию Языкова, являл картинутоже далеко не богатую:

Обоями худыми Кой-где прикрытая стена, Пол нечиненный, дваокна И дверь стеклянная меж ними, Диван пред образом в углу Да пара стульев…

Впрочем, в то время, когда Лиза жила в Батурине, бедный бытнаш был украшен жаркими июньскими днями, густой зеленью тенистых садов, запахомотцветающего жасмина и цветущих роз, купаньем в пруду, который со сторонынашего берега, тенистого от сада и тонувшего в густой прохладной траве, былживописно осенен высоким ивняком, его молодой блестящей листвой, гибкимиглянцевитыми ветвями… Так навсегда и соединилась для меня Лиза с этими первымиднями купанья, с июньскими картинами и запахами, — жасмина, роз, земляникиза обедом, этих прибрежных ив, длинные листочки которых очень пахучи и горькина вкус, теплой воды и тины нагретого солнцем пруда …

Я к Уваровым в то лето не ходил, — Глебочка проводиллето в земледельческой школе, куда его перевели в виду его малых успехов вгимназии; не бывали и Уваровы у нас, были с нами в натянутых отношениях, —вечная история мелких деревенских ссор; однако Уварова все таки попросила унашего отца позволения купаться в пруде с нашей стороны и приходила вместе сБибиковыми почти каждый день, а я то и дело как бы нечаянно встречался с нимина берегу и особенно учтиво раскланивался, при чем госпожа Бибикова, ходившаявсегда как-то милостиво-важно, с поднятой головой, в широком балахоне и смохнатой простыней на плече, отвечала мне уже довольно приветливо и даже сусмешкой, вспоминая, верно, как я тогда, в городе, выскочил из библиотеки.