Триффан хотел прервать его, но снова Босвелл сделал ему знак молчать и продолжал свою речь. Теперь он стал говорить еще тише — так, будто беседовал сам с собою; как будто не был вполне уверен, что даже Триффан, которого он сам обучал науке писцов и любил, как собственного сына, способен понять его полностью.

— Но ты не должен забывать, что существует запад — сторона, где длинные тени ложатся на землю и где находится самая таинственная и мрачная из древних Семи Систем — Шибод. Туда направился твой отец; из Шибода произошло и имя твое. Оттуда будут красться тени: коварные и легкие, они могут представиться светлыми, но их яркий отраженный свет подернут чернотой, как глаз умирающего крота. В Шибоде у Ребекки родилось еще двое сыновей. Они твои сводные братья. Они и их родичи присоединятся к тебе, Триффан. В них — любовь Ребекки, и сила великого предка твоего Мандрейка, и кое-что от благочестивого Брекена. Так что они принесут пользу тем, кто последует за тобой. Но берегись: они сильны и подвержены вспышкам ярости. Не спускай с них глаз и старайся превратить их теневые стороны в светлые. Любящий всегда сумеет обратить мрак во свет и направить заблудшего на истинный путь — путь Камня. Да-да, прислушивайся, и скоро ты узнаешь их по шагам. Так же, как твой поход на восток, их исход из Шибода, свет и тени, которые они принесут с собой, тоже станут легендой. Так будет, так будет...

Спиндл слушал все это вне себя от изумления. Он всегда считал себя обыкновенным, ничем не примечательным. Он привык быть сам по себе, и после стольких лет одиночества постоянно ощущать рядом чье-то присутствие уже представлялось ему достаточно необычным. И уж совсем чудно и странно было то, о чем его спутники вели сейчас речь, — будто у него на глазах они сочиняли какую-то книгу. У него прямо лапы зачесались — так ему хотелось все немедленно записать. Но увы, он с трудом мог вывести собственное имя. Правда, пожалуй, он сумел бы написать «Триффан» и «Белый Крот Босвелл». В этом смысле для Спиндла в большей степени, чем для Триффана, само искусство письма обладало волшебной силой. Он подумал, что если напишет хотя бы свое имя и имя Триффана, то это вкупе с воспоминанием о ночном небе над головой и шуме ветра в сухой траве Аффингтонского Холма не даст ему позабыть о том, чему он стал сейчас свидетелем.

От охватившего волнения Спиндл, вероятно, шевельнулся. Босвелл перестал говорить, и оба повернулись в его сторону, дав понять, что знают о его пробуждении. Затем, близко наклонившись к Триффану, Босвелл сказал:

— Пять заповедей ты помнишь. А две последние? Они и вовсе таинственные, не так ли? — Ив ночи снова зазвучал его чистый, детский смех.

Триффану на миг показалось, что он вот-вот вспомнит шестую заповедь. Сейчас слова ее польются сами собой, и он уже произнес:

— Шестая — это...— и растерянно замолчал: он ничего не помнил. Однако на короткое время у него возникло ощущение, что он знает и последнюю, седьмую: она была как-то связана с Безмолвием, но речь там не совсем о нем... Седьмая, последняя — и она же первая с конца... Но суть ее пропала, исчезла, забылась, и от огорчения, от беспомощности Триффан задрожал и слезы покатились по его мохнатому рыльцу.

— Что в последних двух заповедях? О чем говорится в седьмой? — всхлипывал он.

— Не теперь, добрый друг, не теперь, — ласково сказал Босвелл. — Сердце твое знает их и знало всегда, даже до встречи со мной. Ты просто позабыл, но придет время — и я тебе их напомню.

— Ты сейчас уйдешь? — спросил Триффан. Он отчасти успокоился, но чувство тревоги и растерянности не проходило. Он понимал одно: пора учения для него окончилась, а знает он по-прежнему очень немного, за исключением того, что его миссия — противостоять грядущим невзгодам.

— Да. Тот Босвелл, которого ты знал, уйдет. Он должен уйти, и он уйдет. Помни же пять заповедей, которые ты произносил только что, а по пути отыщешь и остальные.

Что он говорит? О каких пяти заповедях? Триффан обнаружил, что не помнит ни одного слова из того, что сказал. Он невольно оглянулся, разыскивая глазами Спиндла, и тот успокаивающе кивнул: мол, он все слышал, и потом они вдвоем восстановят сказанное. Это проявление их дружбы так порадовало Босвелла, что он снова рассмеялся, и молодые кроты готовы были тоже рассмеяться, но Босвелл вдруг закашлялся и закряхтел.

— Старость! Что с ней поделаешь, — проворчал он с досадой, но тут же встряхнулся и весело воскликнул: — Так-так, Триффан! Думаешь, что уже забыл первые пять заповедей? Отлично, превосходно!

И тогда Триффан тоже заулыбался, ведь на самом деле эти заповеди должны храниться не в памяти, а в сердце. Они предназначались для тех, кого он встретит на пути своем, если они окажутся к ним готовы. Это было очевидно и до смешного просто. Крот, постигший эти заповеди, становился их живым воплощением, он просто не мог их забыть, даже если и не помнил точных слов, которыми они выражены.

— Вы кончили свои дела? — спросил Спиндл.

— Нет. Дел еще хватит на всех троих.

— Як тому, что грайки, кажется, приближаются.

И действительно: земля передавала грозный топот ног преследователей.

— Слышу. Пожалуй, ты прав. Надобно поспешить. Но теперь нам потребуется твоя помощь.

— Для чего? — оживился Спиндл.

— Для поручительства и засвидетельствования.

Триффан недоумевающе взглянул на Босвелла, но Спиндл, видимо, понял, о чем идет речь, и явно заволновался.

— Но я же... Я всего лишь...— забормотал он и торопливо стал отряхиваться и оглаживаться, будто собирался предстать перед почтенным собранием.

Триффан, по-прежнему ничего не понимая, все еще переводил взгляд с одного на другого, когда Босвелл, встав перед ним, поднял кверху здоровую лапу и, освещенный светом тысяч звезд, торжественно начал говорить:

— Внемли же, Триффан, словам моим. А ты, Спиндл, будь свидетелем того, что я буду делать, ибо придет час, когда кроты усомнятся в Триффане и сам он усомнится в себе. Тогда лишь ты один сможешь удостоверить, что именно сегодня он дал обет. И если будет на то воля Камня и если достанет у него самого сил и веры, то, исполнив этот обет, он прославит имя свое, и в грядущих поколениях будет жить