Все дело в запахе.

От Ковешникова и без того всегда чем-то попахивает. Чем конкретно, сказать невозможно, — «трупятина» и есть. Грязные носки, пот, нестираное белье ничего не объясняют, напротив — уводят от истины. Запах может на время исчезать, но все равно бродит где-то поблизости — как рыба в ожидании прикорма. Не исключено, что Бахметьев преувеличивает интенсивность запаха, но так уж устроено его обоняние. Обоняние Ивана Андреевича Бешули функционирует совсем на других принципах. Бо́льшую часть жизни судмедэксперт проводит среди мертвецов, — тут уже что угодно померещится. Вернее, понятно что. И сближение Бешули и Бахметьева на почве классификации запаха, идущего от везунчика-следователя, — чисто ситуативное. Ведь в понятие «трупятина» можно вложить все, что угодно.

Но сейчас, схлестнувшись с Мустаевой, Ковешников завонял попавшей под дождь бродячей псиной. Запах был таким конкретным, таким острым и так быстро забился в ноздри, что Бахметьев несколько раз чихнул. И немедленно представил себе этого шелудивого кобеля — озлобленного, с желтыми шатающимися клыками и проплешинами на спине.

Такие всегда точно знают, где расположена сонная артерия. Женщины и дети перед ними бессильны. И он, Бахметьев, молодой сильный мужчина, должен вступиться за красавицу Анну. Он и вступится, как только закончит чихать.

Это что-то аллергическое. И не в запахе мокрой псины здесь дело, хотя он никуда не делся.

Есть еще и встречная волна.

Чем пахнет Анна Мустаева? Лимонной свежестью. Пряным цветочным ароматом, который приносит ветер с побережья теплых морей. Анна Мустаева безупречна — так кажется в первую минуту, и во вторую тоже, и во все последующие. Ровно до того момента, когда ей волею судеб не приходится столкнуться с мокрой псиной. И вот, пожалуйста, — цветы с побережья начинают увядать. Плоть их распадается, хоть и неявно, незаметно глазу. Но тонкий привкус тления уже пропитал воздух вокруг и захватывает все новые и новые пространства.

Они друг друга стоят, эти двое.

Говорят на понятном друг другу языке.

С самого начала они вступили в войну, на которой все средства хороши, включая применение химоружия, а страдать почему-то должен Женя Бахметьев!.. Можно, конечно, протянуть руку и открыть окно, чтобы свернутые в тугие клубки запахи хоть немного выветрились, но дела это не исправит.

— Я тут сопоставил некоторые факты, — сказал Бахметьев. — И обнаружил кое-что любопытное. По поводу жертв.

— Да ну! — синхронно удивились Ковешников и Мустаева подобной бахметьевской прыти. А следователь еще и добавил от себя: — Валяй. Порази в самое сердце.

— Они могли быть знакомы.

— Давай-ка поподробнее, — недоверчиво прищурился Ковешников, раз за разом отказывавший Бахметьеву в малейшем подобии умственной деятельности.

И под насмешливым взглядом сукина сына следователя Бахметьев съежился и увял. Хуже, чем от цветочно-шерстяной вони, которую распространяли вокруг себя два бойцовых пса.

— Ну, мою теорию еще надо довертеть. Додумать до конца. Найти пару недостающих звеньев. А может быть, одно. Звено, в смысле. Тогда и изложу.

— Лады, — почти пропел Ковешников. — Будем ждать с нетерпением. Не так ли, Анн Дмитьнааа?

Анн Дмитьнааа надменно кивнула головой. Очевидно, ее взгляд на Бахметьевские аналитические потуги полностью совпадал со взглядом Ковешникова.

Хоть в чем-то они пришли к согласию, слава тебе, Господи!

Вывод, который хотел озвучить, но не озвучил Бахметьев, никак не следовал из изучения личностей погибших Ромашкиной и Капущак и их ближайшего окружения. Общего в их судьбах было немного: обе они не являлись уроженками Питера. Ольга Ромашкина переехала в Санкт-Петербург из Минеральных Вод, а Тереза Капущак — из Хабаровска. Обе снимали квартиры-однушки. Ромашкина — во вполне респектабельном доме бизнес-класса на Большом Сампсониевском, у метро «Выборгская». Бахметьев помнил этот дом, поскольку жил там же, на Сампсониевском, только на пару остановок ближе к Финляндскому вокзалу. Всякий раз они с Колей Равлюком проезжали мимо него, когда по воскресеньям мотались на Удельную, на блошиный рынок. Там Коля перерывал залежи барахла в поисках старых золингеновских бритв, ножниц и прочей ржавой дребедени — коллекционер хренов! Золингеновские вылазки случались нечасто, но дом всегда оказывался на месте, что ему сделается? Теперь же он оказался связан с грустной историей. Как и другой дом — на улице Дыбенко, упирающейся в одноименное метро. Место обитания Терезы Капущак — та еще тьмутаракань, пролетарская окраина.

Обе девушки были одиноки; во всяком случае, того, что изобличает наличие бойфрендов (комнатные тапки подходящего размера, носильные вещи, строгие бритвенные станки с пятью лезвиями, непарные носки под кроватью) в их квартирах не нашлось. Собственники квартир характеризовали жиличек тоже примерно одинаково, едва ли не под копирку: за аренду платит исправно, задолженности по коммуналке нет, от соседей жалоб не поступало, все остальное — не нашего ума дело. Хотя…

Что теперь делать с их вещами?

Вещи должны были забрать родственники. И так выходило, что не самые близкие, — двоюродная сестра Ромашкиной по отцу и ее же тетя по матери; родителей девушка потеряла еще в отрочестве. Обе женщины никак не могли согласовать ни дату приезда, ни вопрос, что делать с телом: везти в Минводы или хоронить по месту последней постоянной прописки — в городе Гатчина Ленинградской области (где Ромашкина не прожила ни дня). И что-то подсказывало Бахметьеву, что любящие родные выберут именно Гатчину.

Не лучше обстояли дела у Терезы Капущак. Несмотря на то что в Хабаровске обнаружился ее отец, выяснить, что же произошло с дочерью, он не спешил. Два коротких разговора с ним произвели на Бахметьева тягостное впечатление. Оба раза старший Капущак был сильно навеселе, требовал от дочери денег и грозился подать на алименты. Бахметьева он принял за любовника Терезы и, решив использовать его как передаточное звено, заявил: «А сучке моей так и скажи: деньги на бочку, иначе по судам затаскаю. Не отвертится, тварюга».

Впоследствии Бахметьев не мог вспомнить, кого еще в своей жизни посылал с таким удовольствием. С таким оттягом.

В отличие от мизантропа и человеконенавистника Ковешникова, он испытывал к обеим жертвам что-то похожее на симпатию, произошедшее с ними ранило опера. Это была не глубокая рана, скорее — царапина, которую вовремя не смазали йодом.

Вот она и стала саднить.

И саднила все настойчивее, хотя ей давно пора было покрыться спасительной коркой. Бахметьев слишком проникся судьбой Ромашкиной и Капущак. А главное, их одиночеством. Оно никак не вязалось с чрезмерной активностью Ольги в соцсетях. И с работой Терезы на бойком месте: последние полтора года Капущак подвизалась барменом в ночном клубе «Киото и Армавир». Довольно специфическом, на взгляд Бахметьева: там так ощутимо попахивало секс-меньшинствами, что впору было переименовывать заведение в «Верхом на радуге». Или «Лицом к радуге», или чем-то еще.