— Обиделись? — спросила Мустаева, слегка обеспокоенная долгим молчанием опера.

— Пытаюсь вспомнить, как выглядят кошачьи лемуры.

— Я пришлю вам фото в Вотсапп.

Анна сдержала слово — лемур упал в бахметьевский Вотсапп минут через десять. Трогательное и невероятно уморительное животное понравилось Бахметьеву и лишний раз заставило убедиться, что психолог Мустаева — не какая-нибудь стерва. Могла бы вместо душки-лемура лобковую вошь прислать в тридцатикратном увеличении. Или клеща-сапрофита.

Эпизод с несостоявшимся обольщением быстро забылся. Вернее, это Мустаева напрочь позабыла о нем, а Бахметьев помнил. И все пытался анализировать: что же он сделал не так?

Все.

Когда ты не нравишься женщине, все, что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, — все будет не так.

Остается утешаться рабочим форматом, а как раз в работе они почти не пересекались. Мустаева занималась сетевыми связями погибших девушек и пыталась составить их психологический портрет на основе профилей в соцсетях. А Бахметьев работал «в полях»: беседовал с десятками людей, контактировавшими с покойными. Друзьями, родственниками, знакомыми. И ни одна из бесед не приблизила Бахметьева к пониманию того, что произошло. Сначала — в замызганном секонд-хендовском ангаре на блошке, а затем — на палубе стоявшего на приколе речного трамвайчика. Между финансовым аналитиком Ольгой Ромашкиной и барменом в ночном клубе Терезой Капущак не было ничего общего. Кроме ритуальной смерти, от которой оставалось немного киношное послевкусие: как будто жуешь целлулоидную пленку, приправленную печенюшками «Oreo» и ошметками ванильного сахара.

Все слишком преувеличено.

Слишком похоже на те сюжеты, которые сочиняют сценаристы-хламоделы из гребаного Голливуда. Да, Ковешников так и выразился — «хламоделы из гребаного», работают, суки, спустя рукава, а ты потом разбирайся. Напрягай мозг.

— Вас это не удивляет? — спросил Ковешников у Мустаевой во время одного из «птичьих базаров». «Птичьими базарами» с его легкой руки назывались экспресс-летучки с подведением итогов в конце дня. До сих пор все итоги оставались неутешительными.

— Что именно?

— Вот это все. Антураж. Шарики долбаные. Тряпки на руках.

— Нет. Могли быть не шарики и не лоскутки. Что-то другое. В зависимости от того, как убийца интерпретирует события, которые запустили в нем механизм разрушения.

— И так происходит всегда?

— Скажем, это одна из распространенных вариаций на тему. Знаки, которые серийный убийца оставляет на месте преступления, могут быть проявленными, а могут — непроявленными. Но они есть всегда. Знаком может быть сама жертва. Такие случаи подробно описаны в специальной литературе.

— Вот именно.

Ковешников снова ухватился за свой шрам. Но на этот раз он не стал скрести его, а лишь погладил большим пальцем. Это тоже был знак, и Бахметьев легко считал его.

Сейчас распишет психологиню, как матрешку.

— Вы когда-нибудь сталкивались с маньяками, Анна Дмитриевна? И с продуктами, так сказать, их преступной жизнедеятельности? В реальной жизни, не в учебниках. Не в брошюрках ваших?

В свою тираду Ковешников вложил максимум неприязни, усиленной еще и издевательски вежливым обращением. В устах следователя это прозвучало как «Анн Дмитьнааа», — и лучше бы обладательницам сего дивного диванного имени варить варенье, стричь собак, музицировать и вытирать носы всем, кто под руку подвернется. А не соваться в заляпанные кровью дела.

— Не слышу ответа, — почти пропел следователь, когда Мустаева прошила его полным холодной ненависти взглядом.

— Совершенно необязательно…

— Не слышу ответа.

— Ну, хорошо. Не сталкивалась. Но это не отменяет…

— Отменяет. Потому что, когда вы ползаете вокруг растерзанного тела девочки десяти лет и пытаетесь не спятить от ужаса происшедшего… Такая штука, как психология серийного убийцы, — последнее, что придет вам в голову.

— Я понимаю.

— Не-ет… Не понимаете.

— Понимаю. Я изучила множество подобных дел. Массу документальных свидетельств. Я месяцами сидела в закрытых архивах…

— С чего бы такое рвение?

— При чем здесь рвение?

— При том, что выглядит как-то странно: добровольно лезть в этот гной. Зарыться в то, что ни одно нормальное сердце не выдержит.

— Но вы же… зарываетесь.

— По долгу службы. А вас ведь, как психолога, никто не толкал на эту скользкую дорожку. Или толкал?

— Меньше всего мне хотелось бы обсуждать это с вами, Ковешников.

Бахметьев хорошо помнил эту мизансцену, случившуюся в ковешниковском кабинете, — таком же странном и слегка облезлом, как и сам следователь. Пол усеян мятыми салфетками и каким-то сложно идентифицируемым мусором. На сейфе валяются сложенные друг на друга коробки из-под пиццы; стол завален папками и просто стопками бумаг — их целые залежи, терриконы. И посередине этого бумажного моря стоит монструозного вида компьютер, отсылающий прямиком к началу девяностых. Как Ковешникову работается на этом ветеране оргтехники — неизвестно. Видимо, хорошо.

Ковешников — человек привычки.

Он привык к фотографиям жертв, занимающих все пространство доски напротив стола, — и фотографии будут висеть вечно. Меняются только объекты, сам же посыл остается: мертвые взывают к отмщению. Нельзя успокоиться прежде, чем преступник будет найден. Нельзя остановиться, опустить руки. Зло просто необходимо вытащить из болотистой тьмы, где оно, по обыкновению, зализывает раны и набирается сил, — и уничтожить. Не все и не навсегда — это вечная битва. Почти сизифов труд, но что делать, если ты уже ввязался?.. Продолжать. В каждом дне, снова и снова. Так — несколько пафосно — Бахметьев думает о себе. Так же он думал о Ковешникове. Пока не понял, что для Ковешникова все это, включая невинных жертв, — кроссворд с фрагментами, не более. Крестовые походы детей — сколько их было? Что такое гравитационная линза? Чему равно число Авогадро? Время на ответ ограничено, использование Википедии, как и других справочных средств, — запрещено. Чеши репу, сопоставляй несопоставимое, выпутывайся сам.

У Ковешникова получается.

Не получается только сладить с Анной Мустаевой.

Для Ковешникова Мустаева — кость в горле. Бесполезное, раздражающее звено, тупая девка с тупыми книжными теориями, невесть как прибившаяся к любимому ковешниковскому кроссворду с фрагментами. А теперь еще и ее откровения насчет посиделок в архивах…

Бахметьев хорошо помнил эту мизансцену. Не то, как расположились участники схватки, ничего нового тут не было: Ковешников сидел в продавленном кресле за столом, лицом к Доске. Мустаева — на стуле для посетителей, сплетя свои фантастические ноги, спиной к Доске. Бахметьев (опять же, как обычно) устроился на широком низком подоконнике, откуда открывался самый выигрышный вид на поле боя. А это действительно было поле боя. Мустаевско-ковешниковская рубка уже стала неотъемлемым элементом «птичьего базара», ежедневно воспроизводя себя с разной степенью интенсивности. Но никогда еще Бахметьев не ощущал ее так остро.