– Лошадям не нравится то, чего они не видят, – сказал Шон. – Лучше всего дать им привыкнуть к виду седла. А когда твой конь привыкнет к его виду и запаху, можно уже и седлать.

Через час седло заняло свое место. Шон сказал, что можно садиться. Я залезла на крышу амбара, так как была уверена, что ограда загона не выдержит ярости коня. Но когда Шон оказался в седле, Годовик просто поскакал вперед. Он на несколько дюймов приподнял передние копыта, словно собираясь встать на дыбы, но, подумав, опустил голову и поставил копыта на землю. За мгновение он признал наше право скакать на нем. Он принял мир таким, каков он есть, а в этом мире он принадлежал нам. Он никогда не был диким, поэтому не слышал оглушающего зова другого мира, мира горы, где можно было никому не принадлежать и не ходить под седлом.

Я назвала его Бадом. Целую неделю я каждый вечер смотрела, как Шон скачет на Баде по загону в серых сумерках. А потом теплым летним вечером сама подошла к Баду, взяла поводья и вскочила в седло, пока Шон крепко держал уздечку.

Шону не нравилась его прежняя жизнь, и он решил начать все заново. Первым шагом стало отдаление от старых друзей. Неожиданно брат стал появляться дома каждый вечер. Он постоянно искал, что можно сделать. Он начал возить меня на репетиции в Ворм-Крик. Когда мы оставались в машине вдвоем и катили по трассе, он становился спокойным и веселым. Шон шутил, поддразнивал меня, а иногда давал советы – чаще всего советовал не следовать его примеру. Но когда мы приезжали в театр, он менялся.

Поначалу Шон смотрел на молодых парней сосредоточенно и осторожно, потом начал их подкалывать. Явной агрессии не было, лишь мелкие провокации. Он мог сбить с кого-то шляпу или выбить банку с газировкой из рук, а потом хохотать, когда на джинсах противника расплывалось темное пятно. Если задирали его – а этого обычно не случалось, – он сразу же строил из себя головореза. Лицо его становилось заносчивым и мрачным. Но когда мы снова оставались вдвоем, маска спадала, бравада исчезала, словно бронежилет, и он снова становился моим братом.

Больше всего я любила его улыбку. Верхние клыки у него так и не выросли. Холистические дантисты, к которым родители водили его в детстве, ничего не замечали, пока не стало слишком поздно. В двадцать три года он наконец-то сходил к стоматологу-хирургу. Ему разворотили все десны и вытащили клыки через ткани под носом. Хирург посоветовал Шону как можно дольше сохранять молочные зубы. «Когда они испортятся, – сказал он, – можно будет поставить штифты». Но они так и не испортились. Они сохранились – упрямое напоминание о странном детстве. И каждый, кто сталкивался с его бессмысленной, бесконечной, пустой воинственностью, понимал, что этот человек когда-то был мальчишкой.

Стоял теплый летний вечер. Через месяц мне должно было исполниться пятнадцать лет. Солнце опустилось за Олений пик, но еще не село. У нас оставалось несколько светлых часов. Мы с Шоном были в загоне. Весной Шон объездил Бада и теперь очень серьезно относился к лошадям. Все лето он покупал лошадей, чистокровных и пасо фино. Большинство из них были необъезженными, потому что Шон старался сэкономить. Мы все еще работали с Бадом. Несколько раз мы скакали на нем по открытому пастбищу, но он был конем неопытным и непредсказуемым.

Тем вечером Шон оседлал новую лошадь, медного оттенка кобылу. Для нее это было впервые. Шон сказал, что она готова к короткой прогулке, и мы отправились в путь – он на кобыле, я на Баде. Мы проехали около полумили в гору, стараясь двигаться осторожно, чтобы не напугать коней. Наша дорога проходила мимо пшеничных полей. А потом я совершила глупость: слишком приблизилась к кобыле. Ей это не понравилось, и она, резко рванув вперед, лягнула задними копытами Бада в грудь.

Бад взбесился.

Я завязала поводья узлом, чтобы надежнее держаться в седле, и не смогла их удержать. Бад сделал свечку, потом начал брыкаться, напрягаясь всем телом. Поводья летали над его головой. Я вцепилась в луку седла и крепко сжала ноги, обхватив коня под животом. Не успела я собраться с мыслями, как Бад, продолжая брыкаться, со страшной скоростью понесся к оврагу. Нога моя проскользнула в стремена до самой икры.

Я часто объезжала лошадей вместе с дедом и прочно запомнила его совет: «Что бы ты ни делала, никогда не позволяй, чтобы нога застряла в стременах». Объяснений мне не требовалась. Я знала, что так со мной все будет в порядке, в худшем случае я окажусь на земле. Но если нога застрянет в стременах, лошадь потащит меня за собой, пока я не разобью голову о камень.

Шон на необъезженной кобыле не мог мне помочь. Истерика одной лошади быстро передается другим, особенно молодым и норовистым. Из всех лошадей Шона только один семилетний жеребец Аполлон был достаточно объезженным и спокойным, чтобы справиться с такой ситуацией. Он мог нестись с бешеной скоростью, раздувая ноздри, а потом спокойно стоять, пока наездник высвобождает ноги из стремян, спускается на землю и подхватывает поводья другой лошади, взбесившейся от страха. Но Аполлон был в загоне, в полумиле от горы.

Инстинкт подсказывал мне крепче держаться за луку седла, только так я могла удержаться на лошади. Если отпущу руки, я упаду. Но я могла попытаться дотянуться до поводьев или высвободить ногу из стремян. «Делай все возможное!» – вопил мой внутренний голос.

Инстинкт был моим ангелом-хранителем. Он спасал меня раньше, направляя мои движения на десятках брыкающихся лошадей. Он подсказывал, когда хвататься за седло и когда уворачиваться от тяжелых копыт. Этот же инстинкт несколько лет назад помог мне выбраться из корзины с металлоломом, когда отец чуть меня не убил. Тогда он подсказал, что лучше упасть с большой высоты, чем надеяться на вмешательство отца. Всю жизнь инстинкт учил меня одному: полагаться всегда только на себя.

Бад встал на дыбы. Он поднялся так высоко, что мне показалось, он сейчас опрокинется на спину. Но он с тяжелым стуком опустил копыта. Я еще крепче вцепилась в луку седла, положившись на инстинкт, который подсказывал мне не ослаблять хватки.

Шон и на необъезженной кобыле смог догнать меня. Он совершил чудо. Кобыла даже не понимала его команд. Он изо всех сил ударил ее ботинками по бокам – никогда прежде она ничего подобного не чувствовала, поэтому взвилась на дыбы с диким ржанием. Но Шон заставил ее опустить голову. Как только копыта коснулись земли, он ударил ее во второй раз, сильнее, зная, что она снова поднимется на дыбы. Он делал так, пока лошадь не перешла на бег, а тогда направил ее вперед и погнал все быстрее и быстрее. Ему удалось направить ее, хотя она еще не выучила странный танец движений, который со временем становится языком общения лошади и наездника. Все это произошло за считаные секунды. Годы подготовки спрессовались в один отчаянный момент.

Я знала, что это невозможно. Невозможно даже в воображении. Но я продолжала держаться за луку седла.

Бад буквально свихнулся. Он совершал дикие прыжки, выгибал спину, а потом опускал голову и тяжело бил копытами по земле. Разум мой почти не осознавал того, что видели глаза. Золотая пшеница летела во все стороны, синее небо и гора то и дело менялись местами.