Эжени замолкает, решив, что лучше не продолжать. Не время демонстрировать инакомыслие и тем самым уменьшать свои шансы на особождение. После того как она несколько дней метала посуду и проклятия в медсестер, благоразумнее будет сидеть потише. И потом, иногда надо выбирать, ради чего сто́ит бросаться в бой, а ради чего не сто́ит. Невозможно и бессмысленно протестовать по каждому поводу без передышки и призывать к ответу всех, кто, по-твоему, повинен в несправедливости, каждого человека и каждую институцию. Гнев – слишком сильное чувство, нельзя ему поддаваться безотчетно. Эжени понимает, что на сей раз ее приоритетом должно стать собственное благо, а не чужое. Конечно, это эгоистично, и ей немного стыдно, но главное сейчас – все сделать для того, чтобы вырваться из Сальпетриер.

Тереза откладывает спицы и проверяет длину недовязанной шали.

– Деточка, я тебе уже объясняла… Здесь есть такие, кто не хочет никуда уходить. Я такая не одна. Даже если тут стены рухнут, мы с места не сдвинемся. Ты видала в городе бродяжек, которым некуда податься? У них нет никого и ничего, они не знают, что делать. Выкинуть таких, как мы, на улицу – преступление. Нет, здесь, конечно, несладко, но мы чувствуем себя в безопасности.

В фотоаппарате в очередной раз срабатывает спусковой механизм – раздается все то же дружное аханье в группке поклонниц. Женщина на кровати, перепугавшись, натягивает одеяло на голову и принимается еще быстрее сучить ногами.

Луиза садится на краю койки и разглядывает свое платье на коленях у Эжени.

– Ну? Эти противные дырки уже заштопаны?

– Вот, сама проверь.

Луиза внимательно изучает каждую складочку на ярком наряде и после тщательного обследования детское личико расплывается в широкой улыбке. Спрыгнув с кровати, она прикидывает на себя платье и гордо задирает подбородок:

– До бала всего шесть дней! Они пройдут, и я в этом платье приму предложение выйти замуж!

Прижимая платье к себе, Луиза вертится на месте в алом вихре кружев и оборок, скачет вприпрыжку между рядом, пританцовывает в такт слышной только ей музыке, кружится, подхваченная ураганом собственных фантазий, – уже представляет себе, как она, сирота из Бельвиля, становится невестой врача на глазах парижской публики.

* * *

Когда ужин подходит к концу, Женевьева и Эжени незаметно выскальзывают в коридор. Сестра-распорядительница с масляной лампой в руке ведет девушку уже знакомой дорогой. Эжени следует за Старожилкой, опустив голову; ей страшно, и от этого слабеют ноги. Раньше она никогда не пробовала вызывать духов – каждый раз они являлись сами, без ее желания и даже вопреки ему. «Трактат о духах» объяснил многое, но не все, эти визиты все еще были покрыты тайной, да и сам момент преодоления границы между миром живых и миром мертвых ее не вдохновлял. Однако страх был вызван, несомненно, не только этим, ведь на кону стояла ее свобода. Если Бландина не пожелает явиться или явится, но не даст ответов, которых ждет Женевьева, шансы Эжени покинуть Сальпетриер сведутся к нулю. Наверняка Женевьева согласится помочь ей, только если поверит. Значит, придется звать Бландину.

Они уже приближаются к одиночной палате, и Эжени мысленно обращается к той девочке, рыженькой и бледной, что уже представала перед ней дважды. Девочка сама просила сказать Женевьеве о себе, сама открыла ей то, что, кроме Женевьевы, никто не мог знать, чтобы та убедилась в ее присутствии. Эжени шагает по коридору и представляет себе лицо Бландины, безмолвно произносит ее имя в надежде, что дух услышит и покажется.

Из-за поворота доносится стук каблуков, и женщины одновременно оборачиваются – к ним направляется молодая медсестра. Узнав ее, Эжени краснеет – это та самая девушка, которая принесла ей еду в палату наутро после медосмотра и перепугалась, став свидетельницей приступа ярости.

Поравнявшись с ними, медсестра тоже узнаёт Эжени и, побледнев, встревоженно смотрит на начальницу:

– Вам нужна помощь, мадам Женевьева?

– Все хорошо, Жанна, спасибо.

– Я не знала, что ее разрешено выпустить.

– Я позволила ей умыться и привести себя в порядок. В любом случае, она уже успокоилась. Ты ведь успокоилась, Клери, я правильно поняла?

– Разумеется, мадам.

Женевьева ободряюще улыбается молодой медсестре и продолжает путь. Она нервничает, хоть и не подает виду. С тех пор как они с Эжени ступили в этот коридор, ее сердце гулко колотится в груди. Правая рука не дрожит только потому, что Женевьева держит ею масляную лампу; левую она засунула в карман белого передника.

У двери палаты сестра-распорядительница достает связку ключей, отпирает замок под аккомпанемент беспорядочного звона и пропускает Эжени вперед. Дождавшись, когда молодая медсестра скроется за поворотом коридора, она озирается, чтобы убедиться, что поблизости нет других свидетелей, и тоже переступает порог палаты.

Сидя на краю койки, Эжени, болезненно морщась, стягивает сапожки и начинает массировать опухшие ноги. Женевьева ставит масляную лампу на тумбочку, достает из кармана передника несколько белых восковых свечей и протягивает Эжени:

– Зажечь их?

– Зачем?

– Как зачем? Для спиритического сеанса.

Эжени смотрит на Старожилку с недоумением, затем улыбается:

– В ритуалах нет необходимости. Если вы прочли Аллана Кардека, должны об этом знать.

Женевьева смущенно убирает свечи обратно в карман.

– Он ведь не может претендовать на абсолютную истину. Его трактат – всего лишь теория.

– Вы верите в Бога, мадам Женевьева?

Эжени забирается с ногами на койку, садится по-турецки, прислонившись спиной к стене. Темные глаза пристально смотрят на Женевьеву, которая заметно удивлена вопросом.

– Мои личные убеждения тебя не касаются.

– Есть вещи, которые существуют независимо от того, верим мы в них или нет. Я не верила в духов, но они реальны. Можно отвергать веру, предаваться ей всей душой или бояться, но нельзя отрицать то, что видишь своими глазами. Эта книга… помогла мне понять, что я не безумна. Впервые за долгое время я перестала чувствовать себя иной в толпе нормальных людей. Быть может даже, я единственная нормальная среди них.

Женевьева изучает девушку взглядом. Определенно, перед ней не сумасшедшая – и об этом можно было догадаться с самого начала. Пожалуй, Эжени вообще не стоило упоминать о Бландине, не надо было так стараться убедить ее, Женевьеву, в своем особом даре. Тогда эта барышня не внушала бы ей сейчас неприятного чувства, состоящего из страха и любопытства. Два-три клинических обследования сняли бы все подозрения в неврологическом расстройстве. Не прошло бы и месяца, как врачи отправили бы Эжени отсюда восвояси. Но девушка сама все усложнила. Во-первых, она слишком много наговорила. Упомянула такие детали, о которых самостоятельно могла узнать лишь в одном случае – если бы проникла в каморку Женевьевы в ее отсутствие. А во-вторых, устроила буйство в присутствии врачей и интернов, да еще потом несколько дней пребывала в неистовстве, швырялась посудой, выла, сыпала оскорблениями… Даже если сама сестра-распорядительница сейчас попросит за нее перед медицинским советом, едва ли врачи сочтут возможным выпустить буйнопомешанную из Сальпетриер.