Рита неплохо умела чувствовать людей, играть на их скрытых слабостях и заставлять плясать под свою дудку. Уже на следующий день благодаря тонкому манипулятивному расчету Наташа на съемочной площадке вцепилась ей в волосы, понося ее заковыристыми украинскими ругательствами. А еще через два дня считала Риту лучшей подругой. В перерывах между съемками она утаскивала Риту на улицу покурить, выпить кофе и пожаловаться на свою несчастную жизнь.

– Бррр, холод собачий, – жаловалась она, плотнее запахивая на груди «дутую» куртку. Под курткой на Наташе было лишь замысловатое кружевное белье и чулки с подвязками. – Я ваще не знаю, как вы тут живете в этой Москве. Я уж два года тут, солнца, считай, ни разу не видела. Я сама-то с Мариуполя, у нас сейчас лето еще, жа-а-арко. – Она тоскливо посмотрела в серое набухшее непролитым дождем небо.

– Ну и ехала бы домой, – посоветовала Рита. – Чего тебе тут ловить? Порево небось и там снимают.

– Та ты шо, думаешь, я для удовольствия тут корячусь, что ли? – возмутилась Наташа. – А, ну конечно, трахайся на здоровье, еще и деньги получай! Да мне эта срань вон где сидит. – Она ребром ладони легонько стукнула себя по шее. – Я ваще, если хочешь знать, парикмахер по образованию, в Москву ехала в салоне красоты работать. Это все ублюдок этот…

Она осеклась. Из дверей подвала появился Гнус, словно почувствовав, что речь шла о нем.

– Наталья, ты чего отдыхаешь? А ну марш к станку! – распорядился он.

– Ща иду, – неприязненно отозвалась она, продемонстрировав Гнусу тлеющую сигарету. – Докурю только.

– Ну, смотри мне. Чтоб быстро. – Гнус снова исчез за подвальной дверью.

– Урод гребаный, – шепотом выругалась Наташа. – Мы приехали с подружайкой моей, Нинкой. Типа по объявлению – салон красоты «Венера». Этот говнюк нас встретил, такие песни пел, такое обещал. Мы, дуры колхозные, уши развесили. А там оказался интим-салон. Сечешь?

– Угу, – кивнула Рита, быстро соображая. – А чего вы обратно домой не уехали сразу?

– Ну да, а дома-то жрать че? – дернула плечом Наташа. – Думали, хрен с ним, подзаработаем немного, раз уж так вышло. Может, в Москве зацепимся. А говнюк этот… Тебе, говорит, сиськи сделать надо, а то некрасиво. Я тебе бабла одолжу, потом отдашь. И паспорт, главное, сука, отобрал, пока, типа, долг не верну. И вот я, блин, на него корячусь и корячусь, уже, блин, не знаю, сколько бабла ему слила, а все еще должна остаюсь.

– Ясно, – понимающе кивнула Рита. – А паспорт твой все еще у него. И он теперь хоть десять лет может тебе говорить, что долг еще не покрыт, тебе все равно придется отрабатывать, пока твой паспорт у него. Так?

– Ну! – кивнула Наташа. – Я уже два года пашу на него как лошадь. И все еще должна, понимаешь? Подружке моей повезло, она Семке Калининскому приглянулась – ну слыхала, авторитет такой на Москве? Он ее и выкупил. А я… Так, пока не сдохну, и буду на этого недоноска работать. А у меня, между прочим, дочка там, дома, в селе. В первый класс уже пошла.

Наташа сплюнула под ноги, запустила бычком в облезлый куст и, доверительно наклонившись к Рите, прошептала:

– Иногда думаю, может, отравить его, суку?

Рита покачала головой:

– Не, Наташ, травить не надо, попадешься. Но кое-что сделать можно.

– А что? Что? – оживилась Наташка.

– Погоди. Надо подумать. Потом все расскажу, обещаю, – заверила ее Рита. – Ты иди пока.

И Наталья, недоверчиво покосившись на нее, похромала как усталая лошадь, понурив голову, обратно на съемочную площадку. Рита же, прикурив еще одну сигарету от дотлевшей первой, сморщила лоб и прикусила костяшки пальцев.

Наташкина история отчего-то вызвала у нее сочувствие. Не то чтобы она вдруг возомнила себя Робин Гудом. Но помочь этой провинциальной наивной девчонке, так по-дурацки вляпавшейся в историю, хотелось. К тому же уж слишком мерзким был Гнус. А Рита в своих поступках всю жизнь предпочитала руководствоваться не общими соображениями морали, а личными симпатиями. Наташка нравилась ей, а Гнус – нет. Значит, Наташке она поможет, а Гнуса выставит идиотом. К тому же решить эту непростую задачку будет ой как интересно. И Рита погрузилась в размышления, чувствуя, как приятно бегут вдоль позвоночника мурашки в предвкушении опасного приключения.

Марат не слышал в общем радостном оре своего голоса и оттого не понимал, орет ли он сам или просто стоит, разинув рот. Минуту назад в помещение вбежал Гас, вращая шалыми от счастья глазами, и крикнул:

– Дембель, мужики! Дембель!

И все парни их призыва повскакали со своих мест и хором дружно заорали – кто яростно матерился, кто просто надсадно заходился на одной ноте. И Марат вскочил вместе со всеми, только вот не мог понять – кричит он тоже или нет? Или просто так саднят растянутые губы, и язык онемел от напряжения.

Дембель!

Домой…

За окном поезда тянулись, то провисая, то вздымаясь вверх, тяжелые провода линии электропередачи. Мелькали деревянные столбы с фаянсовыми колпачками предохранителей. Выгоревшая за лето, пожелтевшая трава, кутающиеся в оранжевые лохмотья деревья, города, поселки, деревни. Громыхающие железнодорожные мосты, подернутые зябкой рябью полотнища рек.

Марат стоял в тамбуре и курил. Было странно. Вот, казалось, два года так ждал этого момента – когда вновь станет свободным, никому не подвластным. Казалось, столько всего сразу можно будет сделать. А теперь ему ничего не хотелось. Он даже не знал, куда себя приткнуть, что сделать со ставшим вдруг бесполезным, никому не нужным телом.

Ведь там все еще шла война. Они не победили и не проиграли. Они просто окончили свою службу и уехали. Значит, и никакого смысла в их действиях не было? Просто работа, на которую их временно направили. Просто работа. Теперь она закончилась.

Он ткнул бычок в пепельницу, на мгновение задержавшись взглядом на следах ожогов на руках, а потом вернулся в вагон, растянулся на верхней боковой полке и заснул без сновидений.

На нужную ему станцию поезд прибыл утром. Марат вскинул на плечо рюкзак, ступил на перрон. Втянул носом воздух родного города. Коротко отметил про себя – вон того магазина не было, а там дерево росло, срубили, наверное.

Он по-прежнему ничего не чувствовал. Ожидал, что обрадуется до сумасшествия, увидев знакомые улицы, что, может, ему станет тяжело, защемит в груди. А оказалось, просто ступал тяжелыми берцами по асфальту – и ничего не ощущал.

В армии он потратил немало времени на то, чтобы научиться отключать эмоции. Чтобы не сойти с ума, выжить, выстоять. В конце концов, отработал этот навык до автоматизма – прикусить подушечку пальца, зажмурить глаза, глубоко вдохнуть – и все чувства отступали. Боль, тоска, сострадание, ужас – ничего больше не было внутри, он становился просто телом, хорошо отлаженным механизмом. Но потом эмоции всегда возвращались. А теперь… Марат испугался бы, если бы мог – страх тоже отключился вместе со всеми остальными чувствами.