и Большой, и Указательный, и Средний от осознания возложенной на них миссии: сейчас они символ Той, Единой и Неделимой, Святой Троицы. Мы же с малышом, как обычно, прячемся в глубь ладони и, все-таки, осознаем, что мы тоже символ. Символ Того, Кто имея Божественную сущность, однажды стал Человеком, а, значит, у Него тоже были пальцы. От этих мыслей, нам с малышом становится как-то особенно тепло и уютно в глубине нашей родной ладони.

А ведь когда-то я был счастлив, безмерно счастлив. Счастлив на столько, что мне иногда кажется, будто это было в каком-то удивительном сне и он, этот сон, был чужим.

Ходить Феликс научился все-таки раньше, чем мы впервые коснулись клавиш, но я думаю, что два этих события разделяет, не слишком много времени. Нетрудно догадаться, кто первым потрогал такую красивую, сияющую белизной пластину. Конечно же, это был выскочка Указательный, хотя его и можно понять: была в этих черных и белых пластинах какая-то притягательная сила. Феликс осторожно потянулся к ним, но торопыга Указательный тут же неуклюже ткнулся в сверкающий белый глянец. Вот тут-то и произошло чудо: бедная клавиша от неожиданности подалась и стала тонуть, жалобно пропев: «Аай!». «Аай!» вдруг вспорхнуло и повисло над роялем светящимся розовым облачком. Это завораживающее волшебство длилось целых две октавы, никак не меньше. Облачко чуть-чуть подрагивало и медленно остывало, готовое вот-вот раствориться в тишине комнаты. Только вот растворится просто так, без причины, ему не удалось. Ни с того – ни с сего, оно возьми, да и оброни прозрачную звонкую капельку. Потом только, я понял, что у братства левой руки тоже был свой торопыга и наверняка его звали Указательным.

Что тут началось! Вся наша братия, спотыкаясь и перепрыгивая друг через друга, бросилась туда, где уже из отдельных и беспорядочных звуков-капелек уже робко зарождался дождь. Только робким он был недолго. Очень скоро разрозненные капли сменились сплошным ливнем, сопровождаемым громовым похохатыванием приближающейся грозы. Ах, как упоительно было бегать по теплым лужам, гоняясь за раздувающими щёки пузырями, подставляя всего себя под благодатные струи! Еще! Я хочу еще!

Но все когда-нибудь кончается. Помимо упоительной беготни под дождем, надо было еще заниматься и обыденными делами: учиться крепко держать ложку, завязывать шнурки, застегивать пуговицы – да, мало-ли занятий у пальцев. Другое дело, что после того памятного дня, Феликс при малейшей возможности бежал к роялю, где нас уже ждал наш замечательный дождик. И всякий раз он был не похож на предыдущий: иногда он был веселым, иногда грустным, иногда грозным. Случалось, что сквозь тучи проглядывало солнце и тогда, вдалеке, можно было увидеть поблескивающую водную гладь – речка. А за речкой был сад.

Ах, какой это был сад! Он завораживал благоуханием цветов и трав, призывным птичьим разноголосьем, буйством цветов и красок, манил своей таинственностью и недоступностью. Наверное, за этим садом ухаживал какой-то необыкновенно искусный садовник, может быть, даже волшебник, влюбленный в этот сад. Вот, только о том, чтобы добраться до него в одиночку, нечего было даже и думать. А добраться туда очень хотелось.

И ведь надо же было такому случиться: нашлась, нашлась-таки рука, которая грубо и бесцеремонно обхватила всю нашу семейку и упрямо потянула, потащила нас в сторону сада. Я еще подумал тогда, что это и не рука вовсе, а какой-то осьминог-пальцееед с пятью щупальцами.

«Ну-с, молодой человек, позвольте представиться: Авенари. Иван Иванович».

Вслед за этими словами, я увидел, как к нам тянется тот самый осьминог, которого я по ошибке принял за чью-то пятерню и тут же почувствовал, как Феликс, преодолевая страх, заставляет нас тянуться к этому чудовищу.

«А я – Фелик», – робко произнес он

– Ну, вот и прекрасно!

Но прекрасного ничего не было. Осьминог тут же хищно вцепился в нас своими могучими щупальцами, стал выламывать нам суставы, пытаясь вывернуть их на изнанку и на меня уставились два плотоядных глаза, буквально пожирающих всю руку до самого запястья.

–Ай! Больно!

–Ничего, ничего, юноша… Потерпите.

Внезапно пальцеед разжал свои жуткие объятия и превратился в обыкновенную ладонь, пальцы которой вполне дружелюбно похлопывали нас по суставам.

– А рука-то у вас, молодой человек, зам-мечательная! Я бы даже сказал, удивительно замечательная. Во всяком случае, на моем веку сей уникум встречается впервые. Позвольте полюбопытствовать: сколько же вам лет?

– П-пять…

– Пять!? Ах, молодой человек, молодой человек! С такими руками, как у вас, провидение должно было нас познакомить несколько раньше. Ну, да пять все же лучше, чем шесть. Мы с вами еще все наверстаем.

Странный он какой-то, этот Авенари. Почему пять лучше, чем шесть, а четыре лучше, чем пять и что он хочет наверстать – не понятно. Да, и вообще – от знакомства с ним мы не ждали ни чего хорошего. Во всяком случае, с того дня нам пришлось распрощаться с нашим замечательным дождиком.

Вы видели когда-нибудь, как маршируют на плацу солдаты? «Ать-два! Ать-два! Ать-два! Кругом! Стой!». И снова: «Ать-два, ать-два…». Нас ожидало нечто, очень похожее. Правда, Авенари называл эту муштру – «ставить руку». Теперь, изо дня в день, по нескольку часов к ряду, над нами громыхал его баритон: «И-та-та! И-та-та-та! Четче, юноша, четче! Давайте-ка еще раз. И-та-та-та!». К концу дня, после таких, с позволения сказать, «занятий», я чувствовал, как ноют мои распухшие суставы, как больно ударяет пульс в подушечку ногтевой фаланги. В такие минуты, Феликс складывал нас лодочкой и устремлял в такие родные, такие ласковые ладони своей мамы, хныча и прося защиты. Мамины ладони опускали нас в таз с теплой водой, от которой сразу становилось легче, потом осторожно втирали в суставы аромат какого-то крема, но защитить от Авенари они нас не могли.

– Что ж тут поделаешь, милый Фелик? Ты же хочешь стать музыкантом?

– Не хочуу!

– Ну, дорогой мой! Тогда тебе придется смириться с тем, что ты никогда не попадешь в свой прекрасный сад за речкой и никогда не полетишь вместе с нашим жаворонком к солнцу.

На этой маминой ноте Феликс переставал хныкать, вздыхал примирительно и снова устремлял нас в объятия маминых ладоней. Так мы и засыпали, в маминых объятиях.

Просыпался я оттого, что мои суставы осторожно разминали знакомые нежные ладони, разогревая их, выгоняя остатки вчерашней усталости. Потом следовала, ставшая повседневной, процедура втирания крема и начиналась очередная маршировка: «И-та-та-та-та…». Правда, тональность в голосе Авенари мало-помалу стала меняться: «А вот тут недурно, совсем недурно исполнено! Сможете повторить, юноша? Давайте попробуем. Ну же! Смелее, юноша, смелее!». Да и