Усолка плескалась вокруг них, а он плескался в своей похоти, все резче, все яростнее двигаясь в мягкой обескураженной женской плоти. И застывшая Аксинья, будто расколдованная, вонзила пальцы в его напряженную спину, и последние его движения исторгли гортанный крик из самой Аксиньиной утробы.

Сотворенное в воде повторилось на берегу. Там, на мягкой подушке из мха, с травами у изголовья руки и губы Семена ласково изучали ее тело. Шершавые пальцы ласково гладили колени, ступни, ползли вверх и погружались в нее… Аксинья отвечала Семену, зацепляла пальцами рыжую поросль на его груди, согревала дыханием крошечные соски, столь отличные от ее крупных темных наверший груди, осмеливалась считать веснушки в сокровенном месте в исполнение срамного сна.

Не было сказано ни единого слова. Жужжали шмели и пчелы, посвистывали синицы, Аксинья тихо стонала, не веря, что Семен, милый добрый Семка, соратник по детским играм, может довести ее до такого состояния. Каждый раз, когда он погружался в ее плоть, нечто неизведанное доселе зарождалось в ней, стремилось наружу, прорываясь содроганиями, что краше лесных цветов, слаще меда.

– Ты как здесь оказался? – Аксинья, отдышавшись после непотребства, уютно устроилась на изгибе мужской руки.

– Как… Мысли разбегаются… Голова звонкая, как колокол на солекамском храме… Борти проверял. Они по всему берегу разбросаны…

– Твои пчелки летают? – Труженица собирала пыльцу с трав, деловито жужжа.

– Поди мои… Они не собаки, на зов не откликаются… И тавро не поставишь.

– Семен, скажи, зачем ты… – Дурные мысли овладели Аксиньей. Очнулась от дурмана. – Зачем к берегу пошел?

– Смотрю, рубаха на ветках… Любопытство взыграло. Спускаюсь – ты без одежи мне навстречу идешь… Дурак я, что ль, такую возможность упускать?

– Не навстречу я шла… Рогоз собирала.

– А голая почему?

– Так надобно… Не твоего ума дело.

– А, узнаю тебя, Оксюша. Ерепенишься, колючки словно окунек растопырила.

Аксинье захотелось прикрыть наготу, что еще мгновение назад казалась обычным делом. Она сбросила мужскую руку, поросшую рыжеватым волосом, села, прикрыв грудь рукой. Семен продолжал лежать, заслонив глаза от солнца пучком травы.

– Запоздало я ерепенюсь.

– Не вздыхай, Аксинья. Думаешь, зря я сюда пришел, к заводи… Нет. Меня вел леший или еще кто… Суждено нам было стать…

– Прелюбодеями…

– Аксинья, ты уже… – Он осекся.

– Уже согрешила, дочку нагуляла? Об этом ты сказать хотел? Уходи. – Она встала и долго, чертыхаясь, высвобождала рубаху из цепких объятий ивы.

– Прогоняешь, значит? – Семен еще не убрал с лица расслабленную улыбку. Аксинья только что стонала в его руках, как речная дева – русалка. Обвивала телом, заглядывала в глаза, завораживала темной бездной глаз, шептала что-то ласковое… Так, вестимо, длинноволосые речные девы околдовывают мужчин, приковывают их к себе чарами.

– Прогоняю. Скоро вечер, пора возвращаться.

Сухой голос, равнодушный взгляд, резкие слова. И пленительные движения стройного тела. Семен сглотнул слюну: грубо ответить, насмешничать, обратить все в шутку-прибаутку… Кто подскажет ему, как подчинить лесную русалку?

Молча натянул мокрые, напоенные речной водой порты, мятую рубаху, подхватил заплечный берестяной мешок. Пошел по тропе, не сказав ни слова на прощание.

А она… Не окликнет, не подбежит, не обнимет.

Проклятая баба.

Уставшая Нюта еле перебирала ногами, запиналась о коровьи лепешки и камни, в изобилии рассыпанные на единственной еловской дороге. И не взять дочку на руки – через плечо перекинуты травы, в обеих руках, в корзине… Иванов день провела знахарка с великой пользой. «Особенно купание удалось», – насмехалась над собой Аксинья. Всю обратную дорогу ее внутренний голосок нашептывал, что совершила она очередную ошибку… Весь путь ее жизненный – ошибка.

– Матвей! Открой ворота! – Никакого движения за забором. – Матвейка!

– Они с Тошкой на игрища ушли! С девками хороводы водить, – Марфа замахала соседке.

– Тьфу на тебя. – Со вздохом Аксинья опустила тюки трав на пыльную траву у ворот. Просунула руку, дернула потайную веревочку – засов открылся. Хитроумное устройство исправно работало годы спустя, прославляя золотые руки Василия Ворона.

– Пусть земля тебе будет пухом, отец, – прошептала Аксинья.

Задолго до заката Нюта провалилась в благостный детский сон, Аксинья же с молитвами разбирала травы, развешивала их по темным углам клети, ждала Матвея. Ночь давно опустилась на деревню, колдовская ночь Ивана Купала, когда нечистая сила убегает прочь из рек и озер, когда вода наделяется живительной силой, когда можно предсказать судьбу… Славная ночь для парней и девок.

Аксинья погасила лучины, оставив лишь одну. Длинный день закончен.

Она вышла на крыльцо, вдохнула пьянящий воздух. Вниз по течению Усолки виднелись огромные костры. Где-то там Матвейка и Тошка поют песни, призывают удачу и силу, играют с девками-пересмешницами.

Невольно Аксинья вперила взгляд в соседскую избу. Наверное, Семен обнял волоокую Катерину, прижал к себе и отправился в странствие по сновидениям… Сложилась бы жизнь иначе – сейчас бы он обнимал Аксинью… Не украдкой на берегу Усолки, а на семейном ложе… Что толку перебирать мысли, словно пустые стручки гороха, выщелканные мышами-воров- ками?

Задолго до того, как запел петух, Аксинья открыла глаза. Бездумно пялила глаза в потолок, заметила паутину, сплетенную трудягой-пауком, понюхала дочкины волосы, позевала бесшумно, откинула одеяло…

Деревня просыпалась. Тягомотно мычали недоенные коровы, тявкали лениво собаки, перебранивались Марфа с Георгием Зайцем, всегда поднимавшиеся чуть свет и устраивавшие ссоры на потеху еловчан.

– Где сын? Лежанка в кути не примята? – хриплый Гошин голос.

– А я почем знаю? Твой сын, не мой! – Визгливые ноты проскальзывали в голосе Марфы.

– Ты хозяйка, детей блюсти должна.

– Он не дитя уже. По возрасту – мужик, по делам – пакостник малолетний.

– Ты на Тошку моего бочку не кати!

– А что бы и не катить! Обормот!

– Марфа! Не испытывай терпение! – После излечения от пьянства Георгий стал куда строже. Испив хлебного вина, был он всегда благостен. Прощал жене и детям любые прегрешения. А теперь прицеплялся к любой мелочи.

– Черти к себе Тоху забрали! Аксинья, Матвейка твой дома? – Марфа приоткрыла калитку и засунула к соседке лохматую голову.

– Да спит он, куда денется? – Червячок беспокойства начал грызть ее.

– Ты уж проверь, вишь, мой разоряется.

– Матвейка! – Аксинья зашла в сараюшку, но ответил ей лишь петушок, задорно пропев свое обычное: «Крокакру!» – Матвей, просыпайся, бедовая головушка!