Как медведица, я была готова вылезти из берлоги.

Это были трудные два года после пожара. Первый – выздоровление матери после инсульта, трудный процесс, когда в реабилитационном центре она заново училась стоять, ходить и самостоятельно есть. Когда она достаточно окрепла для поездок, мы с Крисом поехали с ней в Аризону, чтобы проконсультироваться у специалиста по аневризмам. Традиционно ее болезнь лечили бы хирургической операцией с наложением зажима, предназначенного для запечатывания аневризмы, но эта процедура требовала удаления челюсти, чтобы обеспечить доступ к двадцатимиллиметровой полости в центре ее мозга. Вместо этого специалист собирался поместить микроспираль внутрь аневризмы через катетер, введенный через пах. Несомненно, эту поездку мы предприняли в расчете на чистое чудо: введение микроспиралей было сравнительно новой процедурой, а эта аневризма – одной из самых крупных в практике данного врача. К тому же медицинская страховка матери не покрывала привлечения специалиста со стороны – лучшего в стране; она обанкротилась бы после выставления счетов – если бы выжила.

Город Тусон был сплошным мучением – не из-за своей обжигающе знойной весны и не из-за агрессивной семейной динамики между нами, братьями и сестрами; а потому что ни мать, ни брат не хотели, чтобы я ехала. В иерархии нашей семьи старший сын был альфа-самцом, и моя мать рассчитывала, что Крис «обо всем позаботится». Это была не только обязанность Криса, но и его прерогатива – быть главным. Проблема заключалась в том, что он порой бывал странно скрытным – слова не вытянешь – и не доверял другим, иногда до степени паранойи. Соглашаться с составленным им планом было все равно что плыть по темным водам в безлунную ночь. Он безмолвно греб к горизонту, везя на себе ответственность, точно заряженную пушку, притороченную к спине.

Ухватившись за мысль о том, что я могу помочь, и, наверное, отчаянно желая, как и всегда, доказать свою компетентность, я ввела в этот план себя и настояла, что тоже поеду.

– Если есть хоть какой-то шанс, что мама может умереть, – сказала я Крису, – то я буду рядом.

Медицинский уход за ней – моя обязанность, настаивала я.

Мною двигали не только долг и сочувствие, но и честные опасения, что моя минималистка-мать будет отказываться и уклоняться, а брат с его недостатком воображения не увидит этих признаков. К тому же сиделка из него была никакая. Мать шесть недель с тех пор, как ее выписали из реабилитационного центра, провела на больничной койке в его гостиной, и – как ни смешно – все это время мы с Нэнси по очереди ездили к нему из других городов, чтобы постирать мамину одежду и привезти продукты. Крис работал по шестьдесят часов в неделю, чтобы содержать жену и двух сыновей-подростков, – разумеется, занят он был по уши. Но примерно в это время мои отношения с братом превратились из скверных в отвратительные, подогреваемые дикими историями, в которых я рисовалась бесстыжей оппортунисткой, так и норовящей прикарманить все возможные преимущества. Я, оказывается, хотела наложить лапу на мамины денежки (которых у нее не было). Находились и другие обвинения. Ни одно из них не имело ни малейшего смысла. Чем больше я старалась убедить Криса в том, что не делала ничего из того, в чем он меня подозревал, тем больше у него появлялось подозрений.

Став взрослой, я научилась выходить без потерь из безумия этого рода – оттенками которого была окрашена бо́льшая часть моего детства. Я отчетливо помню тот день, когда до меня дошло, что не все семьи похожи на мою, что то, что считалось нормальным для нас, на деле было заряженным и взятым на изготовку ружьем. Поначалу меня окатило стремительной волной облегчения – все-таки дело было не во мне, – но за этим осознанием последовало чувство скорби настолько темной и пустой, что мне казалось, она поглотит меня целиком. Это было моей семьей.

Врач в клинике, мужчина, разговаривал исключительно с Крисом, игнорируя меня, пока я делала заметки. Мы с братом не могли даже ждать в одной комнате, пока шла операция. Вместо этого я сидела в пустом коридоре под дверью комнаты ожидания хирургического отделения на неудобном пластиковом стуле и пыталась не представлять, как мне придется сообщать новость о маминой кончине Нэнси и Стиву, или какую неловкость придется испытывать, когда надо будет утешать друг друга – а ни сил, ни желания нет. Восемь часов спустя мать вывезли из операционной, и она рассказывала о том, как летала над своим телом и видела своих давно почивших родителей, стоявших на пороге.

К нашему удивлению, на следующий день ее выписали. В то время как Крис безуспешно пытался поменять авиабилеты домой, мы с матерью ждали его в странно влажно-душном номере мотеля неподалеку от больницы. Перед тем как уехать, Крис принес еду, а я помогала слишком ослабевшей, чтобы ходить самостоятельно, и страдавшей послеоперационным недержанием матери дойти до ванной и меняла грязные простыни.

– Как же хорошо, что ты здесь, – сказала она мне без тени иронии.

Когда мы вернулись в Колорадо, мама сразу перебралась к Нэнси, чей бойфренд как раз съехал от нее. Все облегченно выдохнули. В течение следующего года она постепенно вернула себе силы почти в полном объеме. Перешла от ходунков к прогулочной трости и стала играть в компьютерные игры, чтобы развивать память и навыки решения задач – те области мозга, которые пострадали от инсульта. Эта ситуация как нельзя лучше подошла и матери, которой нужна была помощь с некоторыми делами по дому, и Нэнси, которая не могла себе позволить снимать квартиру в одиночку.

Инсульт и операция на мозге изменили маму. Вынужденная отказаться от сорокалетней привычки к курению, откуда ни возьмись выплыла прежняя Сюзан: ее загнанные внутрь эмоциональные реакции прорывались, как пузыри, лопающиеся на поверхности. Она стала больше улыбаться. Даже хихикала – прежде я никогда этого не слышала. Сентиментальные телепередачи, а потом и инаугурация первого президента-афроамериканца вызывали у нее слезы. Мою мать словно выпустили в жизнь, которая была изначально предназначена для нее. Все долгие годы фирменного финского стоицизма осы́пались, как штукатурка с каменного блока, явив бывшую внутри женщину. Она больше не была той Сюзан, которая в Аризоне обвинила меня ханжеским тоном в том, что я хочу «пойти и надраться в незнакомом городе», когда я объявила, после того как двое суток не отходила от матери в номере мотеля размером 4,5 на 6 метров, что собираюсь выйти в город и выпить совершенно необходимый мне бокал вина.

После операции я провела остаток года – с лета по середину февраля, – работая над материалами судебной тяжбы из-за сгоревшего дома. Последовав неудачным советам своего консультанта, я продолжала ломиться вперед, даже когда страховая компания за неделю до суда отозвала свой иск – что всю дорогу и было главной целью. Мне следовало тогда же положить конец своим тратам. Но я сочла, что зашла слишком далеко, и несправедливость случившегося настолько кипела во мне, что в конечном счете я оказалась в зале суда, рассказывая историю о пожаре перед жюри присяжных, а в него входили три боулдерских землевладельца, причем – вот это совпадение! – слушание состоялось в день второй годовщины пожара. Жюри, которому не сообщили, что против меня был подан иск, увидело во мне человека, пренебрегшего своей ответственностью в данном вопросе: у меня не было страховки арендатора. Когда я в свои девятнадцать лет начинала снимать жилье, никто этой страховкой не заморачивался. В итоге мне присудили тысячу двести долларов решением, принятым не единогласно, потому что мне следовало быть умнее и не уезжать из дома, оставив в печи разведенный огонь. Задним числом можно сказать, что мне ни в коем случае не следовало тягаться с крупной страховой компанией. Но я всегда была бойцом – именно это и помогло мне выжить.