* * *

Разумеется, та медведица была знаком. Чернила на решении суда по моему делу высохли всего десять дней назад. Я вернулась в дом и сняла с бубна амулет из вулканической пемзы, который откопала на пепелище. Это была фигурка высокого, худого медведя, стоявшего на задних лапах, черная и напоминавшая клинок. Трещина, возникшая в огне пожара, расходилась из центра его груди наружу. Когда я принялась вертеть фигурку в руках, она распалась на две части, отделив голову от тела как раз в том месте, где полагалось быть сердцу.

Когда я только переехала в Джеймстаун и поселилась на Уорд-стрит вместе с Элвисом, я начала отмечать возвращение медведей каждую весну, переворачивая двусторонний бубен, висевший в моей спальне. На зимней стороне кожа была белой, с маленькой алебастровой фигуркой медведя, привязанной к центру. Весенняя сторона была окрашена в черный, с маленькими золотыми медвежьими следами. Поклонение медведям было моим способом следовать временам года и не терять восприимчивости: зи́мы, напоминал мне этот ритуал, – пора тихая и созерцательная, а лета, игривые и певчие, – время прокладывать тропы, время, когда мы с Элвисом ходили в походы и ночевали на природе, и я наблюдала, как все растет. Я не практиковала этот ритуал с тех пор, как двумя годами раньше мой прежний бубен сгорел в пожаре. Просто не хватало на это духу. Слишком долго, дошло до меня, мне не хотелось ни писать, ни праздновать времена года – вообще делать что-либо такое, что привязывало бы меня к мучительному настоящему.

Я вдруг задумалась: эта утренняя медведица – уж не та ли самая, с которой я столкнулась летом, когда перебралась в эту хижину? Если да, то мы с ней переживали одни и те же времена года. Мы делили общий ландшафт, одни и те же ночные небеса. Мне стало интересно, где она спала зимой, где сейчас, весной, будет искать пищу. Воспринимает ли эта медведица как личную обиду засуху, или лесной пожар, или голодное время? Уверена, ответ был бы отрицательным.

Пора было перестать задерживать дыхание, пора оставить пожар и всё, что было потом – утраты, болезнь матери, судебный иск, – позади. Я снова склеила медведя, как можно тщательнее, потом подожгла шалфей и окурила дымом примитивную фигурку на своей ладони. Древний ритуал. Даже католическая церковь использует благовония для очищения и благословения. На некоторых мессах читают молитвы о вознесении верных католиков на небеса.

Иногда мне требовались напоминания о том, что я всегда верила в возрождение.

Полная решимости ужиться со всем случившимся, я поставила фигурку медведя на алтарь под книжной полкой, оставив шалфей гореть на положенном рядом камне, и произнесла коротенькую молитву за медведицу и наше общее наступающее время года.

Сможешь ты заставить себя надеяться на это или нет, но все меняется. Времена года напоминают об этом. Нам только кажется, что глубокие снега зимы будут существовать вечно, но вскоре уже появляется первая зарянка, как красно-коричневое пятнышко на белом поле, а за ней следует чудо голубых соек – цвета потрясающего колорадского неба. Медведи просыпаются, голодные, и рыщут по лугам в поисках прошлогодних ягод и клочков зелени. Они едят личинок и насекомых, даже живых цыплят – как выяснила одна моя соседка, когда хиленький курятник, который она построила зимой у себя во дворе, оказался раскатан по всей дороге и лугу, оставив одни куриные скелетики. Очень скоро снова появятся суслики, выползая из своих зимних жилищ. Я наблюдала, как один ленивый мечтатель, которого я окрестила Ромео, томно потягивался и каждый день задумчиво поглядывал на заросший лесом участок, греясь на послеполуденном солнышке на скале за моим кухонным окном. По утрам я просыпалась под пение одинокой зарянки, которая будила солнце своей настойчивой веселой песенкой. Вскоре должны были вернуться и другие летние птицы – колибри и сосновые чижи, ласточки, дубоносы и танагры. Начинался следующий сезон – короткий, отмеченный яростными бурями, которые могли накидать до четырех футов мокрого снега за раз, – и по этой самой причине, наверное, еще более драгоценный. Я воспринимала меняющийся ландшафт как знак. Перемены грядут.

* * *

В жесте отчаянной надежды я вывесила в первую неделю апреля свои кормушки для колибри, хотя оставалось еще, наверное, пара недель до того, как я услышала бы на горе красноречивую трель. Этот звук, от которого мое сердце всегда тихонько вздрагивало, был одной из самых светлых мелодий, какие я только знала, – словно сама радость возвещала о своем возвращении на побурелых лугах.

В тот день в середине апреля, когда я увидела, как крохотная зеленая самочка нерешительно пила из поильника с красным устьицем, я села в грузовик и поехала вниз, в Боулдер, чтобы купить анютины глазки – цветы, которые в горах цветут всю весну и лето. Мне нравились яркие цвета – фантастический фиолетовый в сочетании с абрикосовым, – но в безумии весенней лихорадки я не устояла и купила странные на вид черные с кроваво-красным, дополнив их ангельски белыми, чуть тронутыми в серединке бледно-желтым.

Дома я выгрузила из машины поддон с анютиными глазками и добыла свои горшки – три керамических оконных ящика, две неглубокие миски на ножках и ящик из-под клубники – из сарая, который, к моему удивлению, за зиму аннексировала белка. Сосновые шишки были спрятаны в каждом открытом ящике, между досками и стенами, внутри моего походного рюкзака на раме и даже в технической аптечке моего велосипеда – их были сотни, достаточно, чтобы заполнить пятидесятигаллонный[38] мусорный бак, к тому времени, как я собрала их все и заткнула дыру между крышей и стропилами. Час спустя я заполнила глиняные горшки анютиными глазками, и ограждение вдоль террасы превратилось в буйство красок в сумрачно-сером ландшафте.

По вечерам приходилось затаскивать все шесть контейнеров внутрь дома, поскольку ночная температура продолжала опускаться ниже нуля, но хлопоты того стоили, поскольку днем свет водопадом низвергался по моей искусственной радуге, в то время как белка то и дело скакала через заснеженный участок от горки шишек, которые я свалила позади сарая.

Более теплые дни явили свету полные надежды мелкие белые цветочки мышиного ушка и возвестили возвращение квакш – малюсеньких лягушечек, что жили в пруду всего в четверти мили от хижины. Я слышала их голоса в сумерках позднего апреля, нежную песенку, похожую на звон бубенчиков, которая убаюкивала меня перед сном. Вечера полнились их пением до конца мая, пока длился сезон спаривания. Пруд раздавался вширь, промачивая края пешеходной тропки талым снегом, создавая лужи в небольших кармашках вокруг пары-тройки сосен. Супружеская пара крякв скользила по воде – озерцу, что поначалу занимало всю опушку, но съеживалось по мере того, как сходила талая вешняя вода и заливные земли зарастали камышами и пахнущей мятой озерной травой. Тогда я поняла, что настало время задуматься о садике.

Предыдущим летом я расчистила грядку в форме буквы S между едва заметной каменистой тропинкой, ведущей к моей террасе, на юге, и северной оконечностью скального выступа высотой в пять футов. Я выстелила ее черепицей в ладонь величиной, уложив решеткой, так что ее углы соприкасались. В изгибе буквы S я выложила круг из черепков глиняной посуды Fiesta цвета хурмы и розы, добытых с пепелища. В это огненное розово-оранжевое солнце я посадила лаванду, которая, как правило, не переживала зиму – но вдруг?.. Я предпочла бы заполнить свой сад солнцелюбивыми растениями вроде эхинацеи, калифорнийского мака и кореопсиса, но мой высокогорный участок, притаившийся под тремя осинами, был в основном затененным, не приспособленным для них.