Когда я была маленькой, я прорезывала зубы на сказках о Йоги, Смоуки и моем любимце Балу, чьи сила и размер впечатляли меня так же, как его тягучий южный акцент. Я обожала утренние рассказы отца о корично-буром медвежонке, который кружил вокруг нашего лагеря, оставляя отметины зубов на пустой пенопластовой упаковке от бутылок, брошенной на столе для пикников. Взрослая я была влюблена в тайну медведя: он проводил половину года в спячке, живя в пограничном пространстве между временами года, и, может быть, как говорят нам мистики и поэты, видел сны в полудремном свете зимы.

«Медведь – это темный континент /что ходит прямо /как человек», – пишет поэт народа чикасо Линда Хоган, указывая не только на физическое обличье медведя, но и на родство между медведями и людьми. Хорошо известно, что скелеты медведей напоминают наши собственные; по словам Хоган, нас разделяют только человеческий страх и – главное – жестокость.

Когда я увидела своего первого медведя гризли в Йеллоустоуне, я плакала. Мне тогда было ближе к тридцати. Мы с моей подругой Джули спускались с горного перевала на восточной стороне парка. Дело было после грозы. Мы знали, что на пастбищах внизу пасется стадо бизонов. Небо на юге было черным от непогоды, и мы шли в сторону этой черноты, но над головой облака растянуло в стороны, как ватные шарики, и в долину выплескивались озерца света. Я повернула голову, следя за большой птицей, и тут увидела их – пару двухлеток, как нам потом сказали, которые переворачивали камни недалеко от дороги; их предплечья и передние лапы были вымазаны в меду. Стоял сентябрь. Моя семья собиралась дома, в Колорадо, чтобы отпраздновать восьмидесятилетие дедушки Пита – событие, на которое я не была приглашена в силу моего отчуждения от отца и неиссякаемой ярости деда из-за того, что я сменила фамилию.

Джули отвела свой пикап на обочину дороги, и я выкопала из рюкзака бинокль. Я не могла поверить своим глазам, видя размеры медвежьих когтей и камней, которые они выворачивали, ту легкость, с которой они демонстрировали такую силу. Мои собственные демонстрации физической мощи были именно такими – беспорядочными, разрушительными, бесцеремонными.

Мы с Джули долго наблюдали за медведями, пока ветер вихрился в высоких травах и садилось солнце. Когда находишься в присутствии большого хищника, в этом чувствуется нечто стихийное. Это чувство больше, чем благоговение. У меня возникло ощущение, будто меня подняли и вернули обратно на мое место среди звезд; я была не больше и не меньше, чем все остальное. Но, не стоит ошибаться, я была частью этого.

Может быть, именно поэтому мне так подходило горное житье-бытье. Моей жизни в хижине задавали ритм и порядок климат и дикая природа. Я могла позволить отвалиться за ненадобностью тысяче отвлекающих факторов современного мира. Я не могла притворяться, что то, что происходит за моим окном, не воздействует на меня.

Таким образом, великая катастрофа пожара была одновременно и его величайшим даром: он отсек всё. Несомненно, это были трудные пару лет, когда я старалась выкарабкаться без сравнительного удобства (или отвлекающего фактора) материальных благ, одна на горе. Но то, что я лишилась всего, позволило мне пробить собственную тропу в такое место, где природный мир и тот мир, в котором я жила, не были отделены друг от друга. Я не хотела рассматривать природу как нечто существующее «где-то там». Наоборот, как медведь, укладывающийся в берлогу на зиму, я хотела забраться внутрь.

Лето согрело внезапно, как часто и бывало. Вчера еще была весна с ее сиренью и распускающейся форзицией вдоль подножий гор, что вели к равнинам, а на следующий день температура резко рванула под тридцать. Наверху, на горе Оверленд, после нескольких недель завывавших ветров дневные температуры совершенно внезапно сместились к идеальным двадцати пяти градусам, и дикорастущие цветы буйно высыпали на лугу за хижиной и вокруг лягушачьего пруда. Пока люди в Боулдере, в почти трех тысячах футов вниз по каньону, потели в своих почти тридцати двух градусах, я бродила по лугам с Элвисом в ласковом тепле, собирая цветы для своего блокнота: нежные пушистые головки кошачьей лапки, которая выглядела в точности как нежная кошачья лапка; лимонного цвета, похожие на стручки цветки «золотого знамени»; блеклый пурпур люпина. Под каждым образцом, расплющенным и приклеенным к странице, я писала название и дату в честной попытке познать своих соседей.

Когда я только-только переехала в дом «полоса К», предъявлять свои права на ландшафт было все равно что упрямо воткнуть в землю флаг и объявить территорию своей. Это был акт завоевания: я захватывала дикую природу. И получила именно то, на что напрашивалась: необузданная жизнь, которую я искала, показала себя во всей красе в тот день, когда сгорел дотла мой дом. Тогда я не знала силы собственных желаний.

Я никогда не принадлежала к числу тех, кто выбирает легкую дорогу. Что-то в моем организме тяготеет к скалам и острым краям, к бурям и пасмурности. В то лето, которое я прожила в палатке в каньоне Джеймс после смены фамилии, я решила: все, что мне нужно, – это провести пару ночей в одиночестве на вершине горы, размышляя о своей душе. Буду поститься и спать под открытым небом. И поэтому пустилась в путь с брезентом от дождя и запасом воды, полезла прямо из ущелья к вершине Касл-Пик, подтягиваясь, рука за ногой, по отвесному лику, стараясь не смотреть вниз и не думать о падении. Стояла августовская жара, и к тому времени как я достигла вершины, бо́льшая часть воды была выпита. В тот вечер налетела гроза. Видя, как вспыхивают и бьют молнии, все приближаясь и приближаясь, я осознала, что сижу на самой высокой, куда ни повернись, точке местности. Не желая сдаваться, я легла навзничь на землю и стала подпевать буре.

На следующий день вода у меня кончилась, и я вернулась спозаранок вниз по тропке, которую обнаружила на обратной стороне горы и которая, извиваясь, неторопливо вела в ущелье.

С годами я стала чуточку мягче; теперь мне хотелось родства, а не завоевания. В хижине на Высоком озере я хотела стать частью узора, хода времен года. Так что я описывала всё: от первого цветка ветреницы до последней фиолетовой астры, которая завершала сезон роста; ласку, которая жила под домом и становилась снежно-белой зимой; бурундучиху, которая вела своих детенышей пить дождевую воду из чаши, вырубленной из камня, чуть к востоку от сада; двух сосновых чижей, которых я отвезла в центр реабилитации диких животных после того, как нашла их, вялых и апатичных, под кормушкой. Со временем я заполняла блокноты тем, что видела, и в этих деталях росла история, которая была у меня общая с горой Оверленд.

Не старайтесь писать стихи о любви, часто говорю я своим ученикам. Пишите стихи о том, как приготовить блинчики для своего возлюбленного. Или о дедушкиных руках, когда он привязывает к удочке мормышку[40]. Пусть любовь возникает из деталей. Так что я собирала всё – растения и погоду, диких животных и птиц – и из пробелов в моем блокноте поднималась любовь, как рыба к поверхности, как облака сосновой пыльцы в воздух.