— Сорбонна? — догадался сын. — Так это ж во Франции… Уже по этому можно было догадаться, что птичка она не из простых. Интересная вдова получается, не так ли, маманька? На разбитой колымаге ездит, а детей за границей учит.

— Я тоже в опорках ходила, пока вас с Настей выучила, — сказала тихо Марфа. — Одна тянет бабенка этот воз, потому и машина такая, и взгляд измученный.

— Да ладно тебе, мать, причитать, — скривился сын. — Нашла, кого жалеть! Замерзла она, простудилась, да и в дорогу попроще оделась. А на экране-то она королевой смотрелась. Я еще подумал, не зря псевдоним такой взяла. И мужиков вокруг нее наверняка как дерьма за баней.

— В очередь стоят, — кивнула мать и с иронией посмотрела на сына: — Так же, как у меня под окнами толпились. Я ведь не хуже твоей Дарьи была. Как отправят на выставку в город, непременно в газету сфотографируют. Орденов вон цельный килограмм заработала, лучшей дояркой в крае слыла. Только так одна и осталась. Слишком гордой была, потому мужики и боялись подступиться. Баб, что попроще, замуж брали. Доярок, но не тех, что по выставкам шастали…

— Мама, — сын виновато улыбнулся, — прости меня, если обидел. Сам не пойму, что происходит. Уехал вчера сгоряча и всю ночь не мог заснуть, словно потерял или забыл что-то важное. И сюда спешил, как пацан, боялся, что не застану. Я ведь схитрил насчет шарфа…

Марфа понимающе улыбнулась и погладила его по руке:

— Алеша, Алеша, не знаешь ты, куда голову суешь. Она ведь невеста божья, должна дар свой отслужить. Поражаюсь, как замуж еще выскочила, хотя счастья бабского даже вот на столько, — мать показала ему кончик мизинца, — не отхватила.

— Что-то не то ты, мать, говоришь, — насупился Алексей и с недоумением посмотрел на чашку с остывшим чаем, которую продолжал сжимать в руках. — Божьими невестами монахинь называют, или она решила в монастырь уйти? А дети как же?

— Телом она, конечно, земная, а духом… — Марфа покачала головой. — Не по зубам она простому мужику. Вот и супруг ее не понял, пил да бранился, да только сам и сгорел в одночасье. Не вынесла его душа соседства с ее душой.

— Нет, мать, с тобой не соскучишься, — произнес в сердцах сын, хлебнул чаю и скривился: — По-твоему, выходит, счастье ей уготовано на небесах? Что за поповская ахинея!

— Не по зубам она серому мужичью, — не сдавалась Марфа. — Ты в ее глаза смотрел? На что уж я старуха и то поняла — от этого взгляда никто еще не уходил. Многие были готовы ее полюбить, сынок, а придурки всякие домогались даже. Это те, что цепями золотыми бряцают да браслетами, а в голове три извилины: водка, девки, жратва…

— Когда ж она тебе успела все это рассказать? — удивился Алексей. — Всю ночь трепались, что ли?

— Женщина женщину завсегда поймет, — Марфа улыбнулась. — Она сюда как на исповедь пожаловала. Поплакала даже чуток. И сама удивилась, дескать, лет десять ни перед кем душу не оголяла.

— Да уж ты, как опер, кого угодно расколешь, — усмехнулся сын и снова взял листок с рисунками и каракулями столичной знаменитости. Повертел его в руках. — Видно, в машине писала. Руки замерзли… — добавил он скорее для себя, чем для матери. — Что ж, тебя твое солнышко не согрело?.. — И поднял глаза. — А если я за ней следом поеду? Если найду ее? Скажи, ты ведь всем судьбу пророчишь, так не откажи сыну. Быть или не быть? Скажи…

Марфа отвела взгляд.

— Не хотела тебе говорить, сынок, но потому твоя жизнь не заладилась, что искал ты всю жизнь принцессу, а все кухарки попадались.

Это Ольга-то кухарка? — обиделся Алексей за первую жену. — Профессорская дочка — кухарка? А Лидка чем не угодила? Вон уже банком заправляет, — отдал дань он второй, тоже бывшей даме сердца, но промолчал о третьей. Галина и впрямь была кухаркой, в прямом и переносном смысле этого слова, проработав всю жизнь поваром в вагоне-ресторане…

— Я ведь не про происхождение говорю, — заметила мать, — можно всю жизнь в шелках да бархате ходить, а мозги куриные иметь. Иную же в тряпье обряди, а в толпе не затеряется. Королевскую стать издалека заметно.

— Понял твои намеки, матушка, — усмехнулся Алексей, — значит, рылом не вышел твой сынок? Мы ж из пролетариев, черная кость, а они — их высочества, голубая кровь…

— А ты себя не опускай, — рассердилась вдруг Марфа, — голубая кровь, она застойная, в ней без свежего притока не обойтись. Да и чем наша порода плоха? Смотри, на картошке да капусте рос, а под потолок вымахал.

— Да молоко еще ведрами пил, — усмехнулся Алексей. — Ты не прибедняйся, когда это мы на одной картошке сидели? Ты думаешь, почему я в десант пошел? Да потому, что с детства свиней да коз наловчился по буеракам отлавливать. Вот в Чечне и сгодилось. Правда, козлы там крупнее и рога у них острее, так я и сам не пальцем делан.

— Алеша, — покачала головой Марфа, — ты ж не в полку своем…

— Прости, — усмехнулся сын, — вылетело… — И требовательно спросил: — Но все-таки стоит попробовать или не сносить мне забубённой головушки? Я ведь, по правде, не привык в очереди стоять.

— Ищи, — просто ответила мать, — если это твое, господь тебя направит, если чужое, в сторону уведет.

— Я найду! — Алексей склонил голову и исподлобья посмотрел на мать. — Нравится тебе это или нет, но я найду ее. — И сделал шаг по направлению к двери.

— Постой, — раздалось за его спиной. — Погоди, у меня есть кое-что для тебя.

Алексей повернул голову.

Мать смотрела на него печально, точно так же, как тридцать лет назад, когда провожала его учиться в Рязань. Лицо ее сильно постарело с тех пор, как ни крути, семьдесят лет все-таки, но глаза были ясными, а губы не по-старушечьи свежими. Возможно, потому, что она никогда не пользовалась помадой, мелькнула у него мысль и тотчас исчезла, потому что мать приказала:

— Поднимись в мою спальню. Возьми на комоде черную шкатулку и принеси сюда.

Он послушно поднялся на второй этаж. Спальня матери находилась в предполагаемой детской. Он криво усмехнулся. Какие дети? Ни детей, ни внуков, а уже сорок семь. У приятелей, посмотришь, детский сад внуков, жены успели состариться…

Шкатулка стояла на самом виду. Сколько он себя помнил, она всегда была заперта на замочек. Однажды в десятилетнем, самом шкодливом возрасте он попытался открыть его шпилькой для волос, но мать это сразу заметила, не ругалась, сказала только: «Руки отобью!» И было в ее глазах такое, что он навсегда забыл свои преступные помыслы. А теперь она готова открыть ее для него. Что же такое случилось, если матушка решилась на подобный подвиг?

Алексей взял шкатулку в руки. Она была легкой, значит, ни золота, ни серебра в себе не хранила. Он прислушался. Дом молчал, лишь тихо тикали ходики на стене спальни. Им было три десятка лет, но матушка ни в какую не желала расставаться с ними, хотя роль гири давно уже выполнял старинный, чугунный еще утюг.

Глаза котенка на ходиках бегали вслед за маятником туда-сюда, и Алексей подумал, что это очень смахивает на его жизнь. Мечется он из стороны в сторону, то в одну крайность залетает, то в другую… Он погладил ладонью крытую черным лаком крышку шкатулки. Она оказалась неожиданно теплой. Совсем как губы у этой Дарьи. Удивительное дело, замерзла, как ледышка, а губы теплые… Дыхание перехватило, и потребовалось усилие, чтобы привести его в норму.