Снимок был сделан в теплый солнечный день. На фоне высоких кустов Де Вото позирует перед фотокамерой в белой рубашке и темном галстуке в светлую косую полоску. Брюки подпоясаны узким ремешком. Он в круглых очках, их тонкие дужки заведены за оттопыренные уши. На лице – глумливо-шутливая улыбка и как бы отделенный от улыбки и вовсе не шутливый, зло прицеливающийся прищур цепких глаз, увеличенных толстыми линзами. В правой руке он держит наизготове – стволом вверх над плечом – громадный пистолет. Судя по всему, это кольт «Гавемент» 45-го калибра. Вот сейчас Де Вото распрямит руку, на которой рукав для пущей демонстрации решимости закатан по локоть, и твердо нацелит ствол кольта в того, за кем он пришел. Я пришел по твою душу, Вулф! – как бы говорит с портрета американский малозначительный беллетрист и влиятельный критик родом из города Огден, штат Юта, сын эмигранта из Италии, «Великому Американскому Писателю» родом из города Эшвилл, штат Северная Каролина, потомку выходцев из Германии, всегда сомневающемуся в себе. Противостоящая Небу сила их наконец свела.

Однажды в состоянии глубокой депрессии, которая, как и приступы яростного вдохновения, обостряла в Вулфе способность к ви́дению и фиксации значимых для него образов, он послал Перкинсу мрачное письмо, в котором был удивительный, никак не связанный с последующим текстом зачин:

Дорогой мистер Перкинс!

Каждый из нас создает образ своего отца и каждый из нас создает образ своего врага. Образ моего врага я создал несколько лет назад – это личность, у него есть имя, он ничтожество и бездарность, но он мой Соперник, ибо всегда лишает меня того, чего я хочу больше всего на свете. Он, повторяю, ничтожество, но он всегда тут как тут, чтобы похитить самое для тебя дорогое. Если ты влюблен в женщину, а Соперник твой на другом краю света, он все равно возникает как из-под земли, чтобы тебе напакостить. Он нечто вроде рока, фатума. Он ничтожество, он умеет вселять страх и причинять боль[31].

Боль, причиненная Вулфу тем, кто был послан ему в качестве рока, была рассчитана на то, чтобы напакостить максимально. Де Вото не останавливался ни перед какими, даже самыми жестокими и оскорбительными формулировками, обрисовывая особенности вулфовского письма на свой – умело обезображивающий – манер. Он ловко превращал неповторимые черты прозы Вулфа в отвратительные и «неприемлемые для искусства», представляя их в кривом зеркале как раз далекого от искусства обыденного сознания. Здесь было всё – и «длинные, вихревые потоки слов, не усвоенные романом и не имеющие отношения к собственно художественному делу», и «голые сгустки эмоций», и «бесцельная и совершенно бессмысленная болтовня», и «трескучие фразы», и «напыщенность», и «апокалиптический бред», и «изрыгания ругательств, хрюканье и тарзаноподобные крики», которыми, по мнению Де Вото, наполнены сочинения Вулфа.

Де Вото утверждал, что Вулф «всё еще поразительно незрел» и что он «не овладел ни психическим материалом, из которого делается роман, ни техникой написания художественной литературы».

Но всё это было не главное. По большому счету, эти оценки не могли произвести катастрофических перемен в жизни писателя, признанного в США и Европе. За годы славы Вулф научился не впадать в кромешное отчаяние – хотя и шумно злился – из-за мнения рецензентов, даже таких, которые позволяли себе личные выпады, вплетая в свои опусы рассуждения о его великанском росте, из-за которого будто бы и происходят умопомрачительные преувеличения в образной системе его прозы. Вулф, в общем-то, был способен снести удар любой силы от любого критика.

Но Де Вото был не любым. И главное было в другом.

Как и редактор от Бога, посланный Вулфу враг, транслировавший свою фатальную сущность всеми способами, включая наглядный месседж помпезного фотопортрета, знал абсолютно всё о свойствах его дара и природе его гения. Мало того, Де Вото признавал гениальность Вулфа. И это был тонкий, дьявольски умный ход, без которого ранить душу Вулфа, а тем более прервать ее земной путь было бы невозможно. Знал Де Вото во всех подробностях и то, как именно протекает совместная работа Вулфа и Перкинса над рукописями в редакции издательства «Чарлз Скрибнерз санз». И именно эти познания, а также ясное представление о мнительной натуре Вулфа, давали возможность критику нанести по-настоящему сокрушительные удары по психике и репутации автора романов «Взгляни на дом свой, ангел» и «О времени и о реке».

Эти романы, согласно концептуальной идее статьи, были не чем иным, как результатом коллективного труда редакторов издательства «Чарлз Скрибнерз санз» под руководством мистера Перкинса и имели к Томасу Вулфу лишь то отношение, что он снабжал издательство своего рода необработанной рудой, первичным сырьем эмоций, грубым материалом – вот этими самыми «тарзаноподобными криками» (Tarzanlike screams), далекими от подлинной литературы.

Перкинса и его команду Де Вото представлял в виде рабочих конвейера, которые собирают вулфовские романы из малопригодных для романного искусства бесформенных кусков повествования.

В какую книгу вставить ту или иную часть текста, взятую из огромного массива вулфовской рукописи; как будут соотноситься эти части; что будет смотреться органично в романе, а что нет – эти вопросы, утверждал Де Вото, находятся исключительно в ведении мистера Перкинса.

Созданный однажды воображением Вулфа и чудом материализовавшийся враг был необыкновенно патетичен в формулировках о сущности искусства и необыкновенно прочно стоял на правильной стороне в понимании того, как должен писаться роман. Решения всех вопросов, связанных с романом, вещал он, приходят к Вулфу «извне – посредством процесса, к которому молва применяет слово “сборка”. Но произведения искусства нельзя собрать, как карбюратор, – их нужно вырастить, как растение или, пользуясь любимым сравнением мистера Вулфа, как зародыш. Художник пишет сто тысяч слов о поезде: мистер Перкинс решает, что поезд достоин всего пяти тысяч слов. Но подобное решение не во власти мистера Перкинса; оно должно быть принято благодаря в высшей степени сознательной самокритике художника по отношению к пульсу самой книги. Что еще хуже, художник продолжает писать, пока мистер Перкинс не сообщает ему, что роман закончен. <…> Трудно понять, как осознание этого момента может проявиться за столом редактора, и еще труднее поверить в целостность художественного произведения, в котором не художник, а издатель определил, где кончается правда и начинается ложь»[32].

Выпускник Гарварда, крепко и решительно державший перед оком фотокамеры в руке с засученным рукавом кольт 45-го калибра, стрелял в сердце Вулфа поразительно точно. При этом он использовал в своих целях неистовую самокритику и безоглядные откровения Вулфа о писательской работе, содержащиеся в его