ее названию. Изображена похоронная процессия. Она движется по сельской дороге. Несут крест. Несут гроб. В принципе, ничего смешного. Но что-то смешит, даже радует.

Выразить это что-то, что пронизывает «Похороны» кисти Петкевича идиотски праздничным настроением, в словах почти невозможно – то ли в красках есть какая-то неуместная яркость и веселость, то ли в образе гроба затаилось что-то клоунское, то ли в общем строе процессии пробиваются вихри деревенской гулянки. Может быть. Однако ни в коем случае я не назвал бы «Похороны» шутовской картиной. Это очень серьезная картина. В ней есть своя неизбежная – обязательная, урочная – печаль. Но солнечного смеха больше. И вместе со смехом она вызывает то уникальное чувство – чувство неуязвимости для смерти, – ради которого рисуются картины и пишутся писания. По отношению ко всему, что касается смерти, смех человеческого существа, обреченного умирать, должен быть странен для ангела Азраила. «Похороны» смешны. Психологи бы назвали такой ненормальный контакт с художественным полотном, изображающим смерть в ее наиболее узнаваемых и гонимых из сознания образах, нарушением фоновых ожиданий.

Нарушение присутствует во всем, что выходит из-под кисти Петкевича. Его живопись принято определять (с подбадривающего согласия самого автора) как примитивизм. Однако у Петкевича нет устойчивого стиля, который позволил бы определить всю его живопись тем или иным искусствоведческим термином. Случайного и неосведомленного посетителя любой его выставки, забежавшего на минутку, можно было бы легко мистифицировать, выдав ее за выставку нескольких художников, работающих в разных манерах. Стилевое единство, как и единую технику исполнения, в живописи Петкевича проследить невозможно. Единство прослеживается на уровне ви́дения и чувствования мира. Его картины объединяет тот особый искажающий взгляд, под воздействием которого реальность обнаруживает иные свойства и формы, ускользающие от трезвого взгляда обыденного сознания. Помимо состоявшихся художников, таким взглядом обладают дети и блаженные разного генезиса – от юродивых Христа ради до чань-буддийских монахов.

Феномен и парадокс Петкевича состоит в том, что именно искажающая сила взгляда приводит его к проникновенной точности. Образцом этой точности могут служить два портрета – «Дедушка» и «Бабушка».

Причина, по которой эти картины, изображающие двух стариков, кровно близких автору, способны заворожить любого зрителя, состоит в том, что в них запечатлена сама сущность глубокой старости.

Увидена неуловимая и таинственная черта, за которой при жизни кончается земная жизнь. Увидена не то чтобы готовность к небытию, а само небытие, которое смотрит остановившимися глазами бабушки – сквозь мир, сквозь жизнь, сквозь зрителей портрета – и затягивает в себя – в бесчувственность, в слепоту, в немоту, в глухоту – через темный провал открытого рта дедушки.

Апология беспричинного обмана

Великий французский историк Марк Блок с грустью и негодованием признавал, что к свидетельствам – к этому жизненному эликсиру истории – примешан «вредоносный яд».

Мистификация, фальсификация, подлог – вот разновидности этого яда, которым во все времена угощали историков, так сказать, антиисторики.

К последним Марк Блок относил даже Юлия Цезаря, который в свои знаменитые «Записки о Галльской войне» сознательно вплел множество искаженных и недостоверных фактов. При этом сам Цезарь, надо заметить, всегда оставался в представлении Блока фигурой в высшей степени достоверной. «Нельзя найти что-либо более несокрушимое, – уверял историк, – чем фраза: “Цезарь существовал в действительности, а не являлся плодом фантазии тех, кто описал его жизнь”».

На это, конечно, можно было бы возразить, что достаточной несокрушимостью обладает и такая фраза: «Некоего Цезаря, фантастически развратного и чудовищно алчного полководца, первоначально измыслил в припадке ядовитого задора поэт Катулл, чью выдумку подхватили Светоний, Тацит и Плутарх».

Но серьезный историк никогда бы не принял подобного возражения. В лучшем случае он назвал бы его искренним заблуждением, в худшем – заведомой ложью, в еще худшем – агностицизмом, релятивизмом и прочими укоризненно-научными словами, которыми обозначается род философского недоверия человеческим знаниям. Никакой объективной исторической истины, утверждали проповедники этого недоверия (Шопенгауэр, Ницше, Лев Шестов), не существует. Во всяком случае, познать ее невозможно. Да и не нужно. Ибо истина бесполезна для полноценной жизни в мире – в мире, который, быть может, каждому из нас (и каждому на свой манер) воображается, снится, представляется, настойчиво разворачивается в нашем единственно достоверном сознании, которое причастно божественной воле и потому способно отчетливо сфантазировать даже такой абсурд, как историческое прошлое, якобы без нас существовавшее в некоей автономной действительности.

Ее-то, эту неистово суверенную, ни от кого и ни от чего не зависящую действительность, и обожествлял классический европейский ученый Марк Блок, сочинивший в средине XX столетия свой самый вдохновенный труд: «Апология истории».

«Апология» – значит «защита». «История» – значит «история, научная дисциплина». Но историк защищал не просто историю. Он защищал саму возможность достоверного познания прошлого, то есть действительности. Действительности редчайшего свойства – исчезнувшей, призрачной, эфемерной, известной нам лишь по некоторым свидетельствам. Но свидетельства всегда «отравлялись ядом».

О «ядах» и «отравителях» Марк Блок поведал в особом разделе своей «Апологии» – «Разоблачение лжи и ошибок». Он нарисовал впечатляющую картину: обманы и подлоги поджидают исследователей на каждом шагу, предлагая их научному вниманию всё что угодно – весьма содержательные письма французской королевы Марии-Антуанетты, умело сработанные в XIX веке и в знаменитом издании 1864–1883 гг. ловко перемешанные (эффективный прием мистификации) с подлинными; великолепную тиару легендарного скифского царя Сайтаферна – чудо искусства III века до Р.Х., – любовно изготовленную в 1895 году одесским ювелиром Рухомовским и проданную им после длительных уговоров и переговоров взыскательному, но не скаредному Лувру за 200 тысяч франков; сфабрикованное в 1894 году грандиозно скандальное дело французского офицера Альфреда Дрейфуса, будто бы продавшего Германии военные секреты Франции…

Обманам и обманщикам несть числа. Но обманы можно классифицировать (обман в авторстве, в дате, в содержании и т. д.), дать им соответствующую оценку и даже научить исследователя извлекать из них пользу, т. е. глубже проникать в «историческую атмосферу», выявляя за обманами политические, экономические, социальные и прочие корыстные цели. Все это Марк Блок и делает обстоятельно, пока речь не заходит о тех странных обманах, которые вызывают у здравомыслящего историка лишь саркастическое изумление. Ибо в этих нелепых обманах, попирающих сам принцип разумности мошеннических действий, обманщики бессмысленно расточают свои таланты и знания. Зачем? Для чего?

Для чего немецкий ученый Альберт Тизенгаузен сочинил на отличном греческом языке «Историю Востока» и приписал ее авторство какому-то фиктивному Санхониатону, тогда как этот недюжинный труд мог бы составить ему при жизни репутацию выдающегося эллиниста? С какой целью крупнейший французский искусствовед Франсуа Ленорман, будучи уже старцем, осыпанным академическими почестями, подобрал где-то