на полях Франции несколько обычных мусорных черепков и старательно описал их как греческие древности? Что за диковинная причуда заставляла прославленного английского поэта Томаса Чаттертона упорно выдавать «Бристольскую трагедию», «Эллу» и другие свои сочинения за якобы найденные им рукописи средневекового монаха? Зачем Проспер Мериме выступил в 1827 году мнимым переводчиком с хорватского пригрезившихся ему «Гуслей, или Избранных песен иллирийцев» – произведений славянского народного творчества, в подлинность которых верил еще Пушкин, но уже не верил Марк Блок.

Что ж, строгие историки немилосердно разоблачили и эти возвышенно свободные от всякой практической цели обманы, растерянно назвав их «беспричинными актами лжи».

Никто не в состоянии защитить от вездесущей достоверности эту тонкую материю – вдохновенную и бескорыстную ложь, или, лучше сказать, священное право на обладание воображаемой действительностью. Разоблачили, развенчали, уличили… Но – слава Богу – не объяснили. И значит, все ж таки остается надежда, что беспричинные обманы надежно защищены от посягательств истины самой своей беспричинностью.

Гения убить недостаточно

Считается, что романы Томаса Вулфа, несмотря на их отдельность, образуют единую, слитную Книгу. Так он писал. Так мыслил писательство. На отдельные книги вулфовскую Книгу делили редакторы, разбирая десятки тысяч исписанных им страниц. Как уверяет один из них, Вулф и сам называл «просто Книгой» груду рукописей, из которых извлекал свои произведения, а отдельными изданиями они выходили только для удобства.

Он словно ткал из слов неразрывный невод. Им руководила, по его собственному признанию, «безумная жажда поглотить всю вселенную человеческого опыта».

И все же в Книге Вулфа выделяется один роман. Он носит название «Взгляни на дом свой, ангел» (Look Homeward, Angel). Это роман-ракета, который одним рывком и безвозвратно преодолевает гравитационное поле обыденного сознания, хотя и повествует об обыденном. История провинциального семейства – каменотеса Оливера Ганта, его жены Элизы и их шестерых детей, младший из которых – Юджин – в центре повествования, – написана с библейской вдохновенностью и поэтичностью. Написана слогом взрывным и проникновенным одновременно – проникающим в тайны жизни и смерти, рождения и времени.

Роман был дебютным – Вулф начал писать его летом 1926 года в Лондоне, когда ему было двадцать шесть лет. Он находился в состоянии, которое можно назвать контролируемым сумасшествием. Контроль состоял лишь в том, что он, нацелившись всем существом на работу – спасаясь ею, – не давал себя уничтожить «мощной энергии и огню собственной юности», которыми питалась рождавшаяся книга. Работа продолжалась, как он утверждал, даже во сне; сновидения, если и прерывали ее, не приносили отдыха, они были подобны горячечному бреду. Он использовал для письма огромные гроссбухи. Писал карандашом. Слова лились таким стремительным потоком, что многие он не успевал дописывать до конца. «Кипевшая во мне лава должна была вырваться наружу, теснившиеся слова должны были быть произнесены», – говорил он об этой книге, создававшейся «в некой обнаженной ярости духа».

Зимой того же года Вулф вернулся в Америку. Он продолжал работать в режиме безумия и отрешения от реального мира, который казался ему в это время призрачным.

Спустя два года в Нью-Йорке, на Восьмой авеню, в съемной мансарде полузаброшенного дома, где не было отопления и канализации – только электричество и вода, – он закончил книгу. Или, как выразился сам Вулф, «книга закончила меня». Говоря об «Ангеле», он всегда и с полной убежденностью утверждал, что «книга сама себя написала».

Пока шел этот таинственный процесс самонаписания, Вулф, еще не издавший ни единой строчки, но ощущавший чудотворную энергию романа, пребывал в странной уверенности, «что всё будет хорошо и должно идти хорошо». Когда же работа романа над самим собой при помощи юных сил Вулфа была закончена, всё пошло совсем не так хорошо, как им обоим – роману и Вулфу – верилось.

Редакторы американских издательств, ознакомившись с рукописью, вынесли книге смертный приговор. Дебютанту, чье сердце еще дрожало от бессонных ночей, от пережитой бури вдохновения, длившейся тридцать месяцев, от письма «на пределе духовных способностей, на износ» (только так, считал Вулф, и нужно писать), рецензенты отвечали в том совершенно будничном духе, что их издательства уже имели несчастье выпустить в свет себе в убыток подобного рода неумелые, написанные по-любительски и слишком автобиографичные опусы.

«Ангел» был повержен.

Он был низвержен с небес на суровую землю американского книжного бизнеса. Роман ждала горькая судьба – погребение в братской могиле безвестности, где покоились с миром тысячи рукописей.

Вулф смирился. После того как он поставил точку в романе, в нем всколыхнулось всё то, чему он «не давал хода», пока работал на износ в огромной грязной мансарде на Восьмой авеню, – «сомнения, неверие, безнадежность». Он чувствовал себя настолько опустошенным и усталым, что теперь, когда рассеялось «идеальное чувство созидания», которое поддерживало дух, он обреченно поверил, что его детище заслуживает бесславной гибели, в чем отзывы рецензентов прочно убедили Вулфа, заставив даже раскаиваться в сотворении чудовища:

«Что же это такое нашло на меня и заставило потратить два-три года жизни на создание этого левиафана и что за помрачение сознания внушило обманчивую надежду найти издателя и читателей для моей книги».

С такими чувствами и мыслями Вулф покинул Америку. Он пустился странствовать без всякой цели по Европе. О написанной книге он «почти забыл».

Дальнейшее можно было бы назвать чередой случайностей, если бы в ней не просматривалась целеустремленность, присущая Провидению.

Уезжая в Старый Свет, Вулф оставил рукопись романа Алине Бернштейн – музе-любовнице, с которой он познакомился на пароходе во время первого вояжа в Европу. Именно благодаря Алине (театральной художнице на девять лет старше), чей муж был состоятельным биржевым брокером, Томас Вулф не пал духом от сокрушительного безденежья и лютого одиночества, пока писал, «пожираемый мощным пламенем мечты», свой первый роман в манхэттенской мансарде на серых листах, разлинованных под бухгалтерскую цифирь.

Алина передала рукопись американскому критику и литературоведу Эрнесту Бойду. Он был человеком основательным, слыл профессионалом, успел поработать редактором в крупнейших американских газетах. Главным образом его интересовала новая ирландская литература – он был ирландцем по происхождению. Но жена Бойда – Мадлен – была довольно бойким литературным агентом, имевшим связи с респектабельными издательствами Нью-Йорка. Ей-то Эрнест и передал в свою очередь – вероятно, даже не читая, – свалившуюся на него огромную рукопись безвестного автора родом из провинциального городка Эшвилл в Северной Каролине.

Очутившись в скором времени в издательстве «Чарлз Скрибнерз санз» (Charles Scribner’s sons) с целью пристроить какую-нибудь рукопись, Мадлен Бойд встретилась там с любезным и задумчивым человеком по имени