и противозаконно обдирают людей, экспроприируют экспроприированное, иными словами — грабят! Да что там, без суда расстреливают врачей и инженеров, хамская власть, дорвался-таки пролетариат до диктатуры, дайте в крови руки помыть. Чтобы было как раз по локти.

Все это будет историей осуждено. Это фильм о прошлом, и уже известно, чем дело кончится, на чем сердце успокоится. Все уже прошло. Все разоблачено, виновные расстреляны, мертвые реабилитированы. Все все знают, им на уроках истории в школе рассказывали.

Но зрители за них! За этих молодых, озорных мерзавцев, крутых братков, как их теперь называют, которым их бесчинства не только разрешены, но вменены в обязанность. Это они своими чистыми руками, горячими сердцами, прозрачными мозгами создавали крепкий фундамент самой страшной в истории человекогубки. (Нет, это во мне патриотизм не вовремя взыграл. В Камбодже было еще похлеще на душу растерзанного населения.)

Глухи люди, слепы зрители, ничего не понимают, в единую цепь связать не могут. Вот этого положительного героя, который дорастет до звания генерала, арестуют и после пыток расстреляют, назвав палачом и изувером. А его сын на митинге будет орать громче всех:

— Я требую, чтобы моего отца — врага народа — расстреляли публично. Дайте мне револьвер, я лично хочу его расстрелять.

Отстрели себе яйца, подонок.

Смотрят с неослабевающим интересом. С тридцать пятого — тридцать седьмого года начиная, эти орелики будут одни других в челове-корубке перемалывать, со свету сживать, из памяти изводить.

Мой папа долго еще наверху, на плаву держался, но настала пора, и его кровавый молох поглотил, могилки не оставил.

У меня вопрос: как же миллионам людей удается одновременно так искренно и глубоко любить все молодое поколение кровавых государственных опричников и так яростно ненавидеть и презирать одного из них, одного из лучших?

О великая сила искусства!

Мой отец персонально виновен в том, что не захотел мужские брюки кроить, захотелось мир переустраивать, с Господом Богом соревноваться.

Виновен в том, что в бесовский комсомол записался (в этом и я грешен. После исключения опять туда попросился), в сатанинскую команду «моральных выродков» — чекистов не побрезговал пойти.

В том, что старался в бесовской камарильи лучше других быть, стал изувером.

Мой отец виноват в том, что, раз поняв, где он и с кем, не сумел выйти, а не сумев выйти, не застрелился.

Виновен в том, что сам себя не расстрелял.

Да! Я жалею, что мой любимый отец не застрелился.

Его старший брат Лев, самый добрый из них, говорил мне, что отец делился с ним, сетовал на судьбу, на кровавый долг, каялся, раскрыл секрет, что часто думает застрелиться. Жену жалко, семью, детей маленьких — ну да, а как же, моральный выродок.

Лев был мужик простоватый, не горазд на выдумки, но я ему не поверил. Хотел бы поверить, мечтал бы, но слишком много и тяжко я обо всем этом думал-переживал.

Но мне о том же Неля, моя старшая сестра, тоже единожды сказала. Мы с ней, любимой дочкой отца (она и умерла в тяжких мучениях ровно в его же возрасте, в пятьдесят один год), всего пару раз, и то коротко, о нем поговорили. А она больше моего знала. Он с ней часто разговаривал, что-то о себе рассказывал. И вот она мне сказала, что однажды отец признался, что жизнь ему такая не мила и, если бы не она, не семья, не мама, застрелился бы.

Ох! Пожалел бы нас, семью свою, жену свою, лучше бы застрелился.

Легко ли мне, сыну, так об отце своем говорить?

ДВА АРЕСТА, ТРИ СУДА

Все еще школа

Вернемся от этой кошмарной жути к нормальному противоположению полов. Не сразу мне стало и здесь плохо. Сначала, еще в полусредних классах, нет, лучше сказать, пока я до восьмого класса учился в мужской школе, все это можно было в одиночку перетерпеть и перемечтать, но потом…

Ну да. С приходом девочек моя позиция в классе резко изменилась. Все учились, все знают, что в каждом классе есть свой записной отличник-толстяк, свой очкарик, свой клоун. Если даже нарочно ради эксперимента согнать в один класс только серьезных детей, кого-нибудь обязательно вытеснят в классные клоуны. Из одних отличников — кто-нибудь станет отличником… Какая-то роль была и у меня. Я был лучшим математиком в классе, да, пожалуй, и в школе, входил в сборную школы по шахматам и несколько раз удачно за нее выступал. Был постоянным членом редколлегии стенной газеты, имел разные комсомольские посты. Если бы к тому времени был КВН, я бы стал одним из его лидеров, а без этого… ну как это в моем теперешнем возрасте словами обозначить?

Главным экспертом по юмору, лучшим из рассказчиков анекдотов. В пятерку наиболее авторитетных в классе, может, я и не входил, но был в десятке.

Однако все это до прихода девочек. А когда они пришли, влились, вперед по авторитету поперли здоровяки-второгодники, по росту, по весу, да и по карманным деньгам. Не только я, но лично-то я довольно далеко был задвинут.

Тем более что в половом смысле я был беспрерывно и без устали напряжен. От самого пробуждения и весь день. Тут надо удержаться, не проскочить, но пока я в школу шел, мне приходилось по пять раз останавливаться, наклоняться, делать вид, что шнурки завязываю, — лучший способ, чтобы хоть на время отхлынуло, а то идти трудно. Потом выяснилось, что у меня гипертония — повышенное в одном направлении давление.

А в девятом-десятом классах у меня в журнале было полно единиц — отказывался отвечать. Ну, куда еще деваться при моей стыдливости, сам маленький, а торчит как у большого.

Кстати, вот это самое ухудшение моего внутриклассного рейтинга стало еще одним и важным поводом лезть в политику. Это куда менее важно в сравнении с арестом отца и его расстрелом. Но появилась вторая, равноправная причина стать самым славным, главным на земле и в окрестностях. Теперь еще и для того, чтобы именно ко мне девки в очереди стояли. Мое главное средство общения — язык.

А в теме «девочки» я очень долго оставался теоретиком, это вынуждало меня все чаще переходить в беседах к теоретическим темам, где я был сильнее.

Школьные годы чудесные

Объект наших партийных пересудов сдвигался в симпатичную сторону, но забавно, что лексикон менять почти не приходилось — характеристики оставались все столь же пренебрежительно однообразными и грубословными. Вот ведь фантастическое преимущество языка.