Про гадких политических мучителей или про первых наших девушек… а слова одни и те же.

Весело было жить. Друзья — целыми классами и дворами, мороженое — двойными порциями, летом — футбол, пляж и девочки, зимой — девочки, коньки и футбол.

Но и «партийная» жизнь была вписана в режим дня.

Я не решался зачитывать соратникам с листа свои теоретические измышления, но устно, как только что придуманное, излагал. В каком-нибудь скверике на скамейке. Кто, в какой позе. В какой-то момент каждый партиец стал побаиваться, как бы чего не вышло. Страх был одной из форм общественного сознания в той стране. В вариантах от легкого личного испуга до всеобщей паники. В отличие от Госстраха КГБ в анекдотах именовали Госужас. Каждый двенадцатый в компаниях — стукач. Это утверждение распространялось самим КГБ, для устрашения. Об этом в «Говорит Москва» у Даниэля. Будто в Чека был особенный отдел, ответственный за то, чтобы боялись, не высовывались.

Ребята-однопартийцы были все же разные, реакция разная, даже терпение. Понятно, что на мои теоретические изыски хмыканье менялось. Я предлагал то одни, то другие пункты уставов, программ и манифестов, но суммарная реакция почти никогда не выходила, и уж, во всяком случае, никогда далеко не выходила, за пределы формулы:

— А-а-а! Ну ладно, валяй дальше.

Витя Васильченко

Менялся и состав нашей партии. Куда чаще, чем в том, настоящем, Политбюро. Кто-то остался на второй год, ушел в другую школу, переехал с семьей в другой город.

Число неопределенно принятых в ряды членов партии и членов ЦК этой партии (что было тем же самым) колебалось между пятью и восемью.

Восьмым стал Витя Васильченко (фамилия подлинная). Записной остряк класса, классный остряк, как он сам себя числил.

Был он поджарым пареньком с подвижными, по-девичьи карими глазами. Что-то неуловимо притягательное в нем разгадывалось его прежней фамилией — Ачкинадзе. Витя был несравненным ловкачом и удачником в любовных делах.

Все остальные были по сравнению с ним тихони и мямли, а он был прыток. Весь класс собирался, когда он со смаком, в лицах и движениях, грязно, пошло и скабрезно рассказывал о своих все новых любовных приключениях.

Я его недолюбливал, может именно потому, что он ходил в любимчиках всего класса, не только его женской половины. И именно поэтому он и был, не мной, а далеким от меня человеком, седьмым и единственным вообще не из нашей школы, рекомендован в очередные члены. Витя нас и заложил.

Думаю, что сразу.

Как ему сказали, так он и пошел. Утверждаю, что это так. В самом-то следственном деле было написано, что случайно на почте было вскрыто письмо от меня к Зотову и бдительный почтальон прочитал и донес. Чепуха!

Нас сдал Витя Васильченко.

Мне об этом сказал следователь капитан Лысов. Никакой симпатии ко мне он не испытывал, следствие кончилось, и он сказал. Мне всегда казалось, что те, кому стучат, терпеть не могут, брезгуют теми, кто стучит. Потом, сразу после первого суда, меня для собеседования пригласила к себе председатель областного суда Полянская (имени не помню). Тоном:

— Ну, ты уже знаешь, что вас в КГБ заложил Витя Васильченко.

Последним это подтвердил мой адвокат.

Но более, куда более того. По материалам следствия, а я его читал, держал в руках, ясно, что больше всех, чаще и, главное, с самого начала следствия допрашивали именно этого седьмого, кто пригласил Витю.

Этот седьмой, да черт с ним, чего его жалеть — Мурзин его фамилия, в наименьшей степени член нашей ячейки, раскалывался охотно, в позорных словах:

— Чтобы угодить Юре К. и Плачендовскому, я…

— Из подхалимских соображений я…

— В угоду Плачендовскому я…

В угоду! Фу, слизняк!

Но он мало что знал, и только через несколько дней от него потянулось по цепочке к Юре К. — и его вызвали на допрос, к Зотику — и его арестовали, от них к Виталику, к Юре, к Сереже, к Вальку, а уж после всех — к главарю, ко мне. Мурзин меня лично не знал, никогда не видел, вот почему я был арестован и допрошен последним.

Зачем Витя это сделал?

Спросите у него. В семье у него были какие-то нелады. Один или два человека сидели по уголовке. Дядя, старший брат. Его часто таскали на следствия… И он как бы хотел подстраховаться, убедить в своей надежности, лояльности, выскочить из круга подозреваемых.

Потом он года два служил в большой городской тюрьме надсмотрщиком, впрочем, не мое дело. У меня своих забот полно.

Стукачи

А в целом это проблема. Стукачи, их психология-паталогия, мировоззрение, жизненные установки, мера порядочности еще ждут научных разъяснений.

У хирурга-писателя Амосова есть подвернувшаяся к слову классификация убийств. От массового уничтожения своих политических врагов, от героев награждаемых и прославляемых ратных убийств-подвигов до злоумышленных маниакальных убийств со зверством, особой жестокостью, первой категории и электрическим стулом.

В построенной иерархии сам академик определил место убийства на операционном столе очень близко к положительному полюсу шкалы убийств. (Хорошо звучит: «положительный полюс шкалы убийств»?)

Нетщеславная философия стукачей мало доступна моему пониманию.

Убийцы — так те при жизни переступают грань, отделяющую овец от козлищ, и сам этот шаг служит основанием для самовыделения и особой гордости.

Воры собираются в кланы, в масти, делятся опытом, блюдут воровскую честь, на лбу готовы написать: Я — вор, если бы не мешало выполнению профессиональных обязанностей. Им не нужно, но у них и не отнимешь права покаяться, голубить мечту на чье-то понимание, сочувствие, прощение.

Есть своя удаль и у хулигана. Седой, уже на пенсии блатарь веселит внучат рассказами о драках с поножовщиной, подлостях со злодействами — криминальной романтике своей молодости.

Стукачество не красится в светлые тона.

Ни один стукач добровольно не откроет позорнейшую из страниц своей жизни ни детям, ни внукам, ни жене — бедные жены — сам бы не знал, забыл. На исповедь не пойдет, об этом и Бог знать не должен, но только компетентные органы.

Слова одно к другому подвязались, есть нечто общее между исповедью и стуком: и то и другое — таинство, и то и другое — сообщение о грехах.

Правда, на исповеди говорят о собственных грехах и в целях прощения-отпущения. А стучат — о грехах чужих, и цель обратная — наказание.

Эта служба, презираемая и теми, на кого стучат, и теми — кому, бескорыстна, ведь не в тридцати же серебрениках дело, а в ущербном чувстве восстановления справедливости.

Стукачество — это