Конец школы

Вдруг и всерьез я заволновался и забоялся. Страдать я не был готов. Душа моя заметалась по телу в поисках укромной пятки. Полная трусливых предчувствий, обалдевшая от страха, она вела себя как мочевой пузырь, все время хотелось уединиться. Хотелось спрятаться, забиться, и бессомнительно было, что надежного укрытия и на всей земле не найти.

Учился я в заключительном классе исключительно плохо, из всех оценок половина — единицы, за невыход к доске. Тригонометрические задачи я щелкал быстрее всех учителей и давал числовой ответ, когда еще наш Циркуль ставил последнюю точку условий задачи на доске. В итоге на тройку наскреблось. По литературе я целую четверть урок за уроком вместо училки про Маяковского тему за темой рассказывал и стихи его наизусть читал, только что оценки соученикам в журнал не ставил, — трояк. По истории, где у нас сам директор вел и непедагогично при всем классе сказал, что у меня светлая голова, — в аттестате трояк.

Директором у нас был Владимир Артемович Слепченко, на вид довольно молодой и здоровый, не хромал, но сильно израненный на войне, инвалид высокой степени, говорили — жить ему недолго. Как-то на уроке я спросил его:

— Коммунизм — это советская власть плюс электрификация. Так Ленин сказал. У нас есть советская власть, но нет электрификации, так все говорят. А в США наоборот: есть электрификация, но нет советской власти. Кто из нас ближе к коммунизму?

Не могу найти его имя на «Яндексе». Позабыт, позаброшен. А жаль. Заслуживает не только упоминания, но и памяти.

Его на мой первый суд свидетелем вызвали. Политическое дело, закрытый суд. Крохотный зал втугую набит сотрудниками обкомов КПСС и комсомола, более того — из Киева, из республиканских комитетов. Во главе суда председатель областного суда Полянская. Более серьезного состава по области невозможно. У меня почти все свидетели — дети, как ни пыжились, но видно, что страшно, боялись.

Вот на этом вот фоне Владимир Артемович, на груди несколько боевых орденов, выглядел исключительно хорошо. Бесстрашно. Из-за меня его с должности директора школы освободили. Круглый троечник, еле школу закончил на поганый аттестат, в руки взять противно, сын палача, о ком еще плохо говорить?

Именно этого ведь и ждали, но он ответственно сказал:

— За свою недолгую педагогическую деятельность не встречал столь широко эрудированного и, самое главное, ясно мыслящего паренька. У него, — сказал он и показал на меня, — светлая голова. Но дурная. И в этом, наверное, есть и моя вина.

Я после этих слов едва не заплакал, так жалко себя стало.

Самого директора, Владимира Артемовича, до сих пор хоть редко, но вспоминаю с уважением. По тем временам, пред лицами тех, кто карал, сказал доброе слово — подвиг.

Едва окончив школу, не дожидаясь торжеств, я выклянчил мой в одних трояках аттестат и поехал скрываться. К старшей сестре. Моя Неля вышла замуж за однокурсника, закончила МИХМ и хотела, конечно же, остаться в Москве. Но на какой-то выпускной комиссии частый по тем временам резонер и демагог сказал:

— Вот мы сейчас и посмотрим, что для тебя важнее: остаться в Москве и работать в заурядной химчистке или поехать строго по специальности на самый крупный в мире химический комбинат.

Полное имя моей сестры: Нинель, Нинель Борисовна. Нинель — Ленин в обратном прочтении. Отец был патриотом своей социалистической родины, хорошо еще, что не Лагшмивара (лагерь Шмидта в Арктике), не Оюшминальда (Отто Юльевич Шмидт на льдине), не Даздраперма (Да здравствует Первое мая).

Моя сестра Неля была комсомолкой, такой же оголтелой, как и я. И она, и ее муж, родом из подмосковной Рузы, выбрали специальность. Комбинат в Ангарске Иркутской области только начинал строиться, и им предложили пока поработать прорабами на стройке.

Так она и проработала, как и ее муж, такой же дурак, строителями до самой смерти. Потеряв и специальность, и бесценную в те времена московскую прописку.

Приехал я на огромный и непрерывно расширяющийся завод, и меня по высокому блату взяли учеником пролетария на недостаточную для жизни зарплату, обещали койку в общежитии, но с условием, что я отбуду на все лето на сельхозработы.

Так я членом большого отряда попал в колхоз «Путь Ильича» (село Ханжиново Тыретского района).

Катилась вниз моя жизнь, жизнь советского школьника, не совка даже, а совочка, теория, а не жизнь. А тут была жизнь. И, только взглянув на нее, я перестал мечтать стать политическим лидером страны. Во-первых, я не захотел, и теперь не хочу, быть лидером таких людей, не захотел конструировать для них счастье.

Тут нужен скорей плотник, скотный двор отремонтировать.

Но и второе — ощутил полное свое безнадежное бессилие. Не только не хочу, кто и спрашивает мое желание, — не могу, не способен.

Мое политическое детство без чтения книг и разъяснительной работы кончилось выводами:

— Этим? Им никакая революция не нужна.

— Они ее и не заметят. Они и ту не заметили.

— Какой я, к хренам собачим, революционер?

— Я их просто боюсь.

Можно позавидовать Илье Эренбургу. В книгах «Люди, годы, жизнь» он пишет о своих друзьях и знакомых, встречных, поперечных, и все писатели да художники.

И все всемирно знаменитые. Кое-кого не знаю, не читал, не слышал, но и они в энциклопедии есть. А он все время среди них. В президиуме. С министрами за руку. Да что с министрами, с самим Лениным, у него дома чай пил, обиделся на этого, поехал в другую столицу к Троцкому. Сталину трубку подарил. Потому что курить вредно. Илья Григорьевич если простых людей и встречал, видел вообще, то это были французы, испанцы да итальянцы. На худой конец — немцы. А русских только на собственных лекциях.

Не! Мои на лекции не ходили, даже на танцы. Запросы другие.

Тогдашних общегосударственных заведующих мои собригадники выборочно знали по именам, скабрезным погонялам и портретам. Так знают по кличке и в морду собак с соседней улицы, какие гавкают много, какие и кусануть могут.

И вся, куда ни попади, правящая партия — порода этих пустолаек.

Близко не касается, а и мы по тем улицам не ходим.

Но все они дворняжки, пустобрешки — единой кабыздошьей породы.

Получил от мамы письмо, а в нем среди прочей ненужной мне информации было и такое, что, по слухам, каких-то моих одноклассников посадили. Моя интуиция забила тревогу. Надежда, собираясь умереть последней, на всякий случай оделась в белое. Куда еще бежать?

А вдруг просто так напились, набуянили,