облевали все, передрались, от милиции убегали, дураков много, ко мне отношения не имеет.

Куда кинуться? Где спасаться? В карманах пусто, на самолет не хватит, только на автобус, документов других нет, связей нет, явок нет, ничего руками делать не умею.

Ооох! Пропала моя бедная головушка. Думать не хочет, искать выхода.

Хочет в петлю лезть.

Дальше я процитирую сцену ареста из собственной книги.

Следующая сценка на огромном, больше деревенского стадиона, колхозном дворе.

Опять что-то лопатами ковыряем. Сухо. Вот все остановились, перестали работать, смотрят в одну сторону. На офицера. В глубокой сибирской деревне не каждый год летчика — фуражка голубая с зеленым — увидишь.

Летчик не летчик, а идет прямо ко мне. А я и не сомневался. Крепкого сложения, шагает, дорогу не выбирает, головой не крутит, смотрит прямо на меня. Подошел, снял фуражку — запотелся. Небольшого роста, лицо не круглое, но широкое, с экономно натянутой кожей. Лоб высокий. Но не из тех светлиц, в которые любят залетать легкомысленные идеи, а из темниц, в которые насильно втемяшиваются тугодумки и из которых уже потом их и колом не вышибешь. Глаза не злые. Но засажены глубоко, смотрят оттуда на все как на чужое. Голову повернул — как раз в этот миг водоворотом всеобщего интереса под взгляд его подкрутился наш руководитель.

— Этого человека (меня) я у вас арестую (как вроде в магазине куплю). Вот ордер (валюта такая).

Тут меня осенило задавать умные вопросы и возмущаться.

— На каком основании?

— Что именно мне инкри-это самое-минируется?

— Где ордер? Покажите его мне!

— Почему это вы сразу ко мне направились?

— Откуда вы меня знаете?

За спиной у летчика-капитана оказался старшина (стрелок-радист?) со шкаф внушительностью. Летчик-капитан теперь уже полностью ко мне повернулся и вежливо мне прямо в рожу стал что-то тыкать.

— Вот, пожалуйста, удостоверьтесь.

Действительно, удостоверение. Пытаюсь удостовериться.

Смотрю — ничего не вижу, все силы уходят на то, чтобы притворяться спокойным…

— Куда смотреть-то?

(Я читать временно разучился, вот фотка — похож… Или нет… Ага, вот: капитан, старший следователь, Лысов Иван Кондратьевич (фамилия такая, и звали Иваном, а отчество помню нечетко).)

— Да вы не туда, не туда, вы выше смотрите, вот сюда.

(Туда-сюда… над этой чертой, что ли… тут совсем мелко… а я уже и буквы стал забывать… че-е-е-ерт! — так это ведь я ту самую известную по страшным рассказам красную книжечку в руках без почтения верчу… во карьеру себе устроил… чего удостоился… что же там написано? Может, мелкенько так про мой расстрел?) «Управление государственной безопасности» моей родной Крымской (в книжке эта область у меня для конспирации названа Нагорно-Джанкойской) области…

— Это вы что, за мной сюда приехали?

— Именно что за вами. Только не приехал, а прилетел.

(Ну понятно — раз летчик, вот и прилетел.)

Следующие час, два или три из памяти ушли. Лысов оформлял и подписывал протоколы, я вещички свои убогие собрал, но куда девались остальные два часа пятьдесят семь минут, не помню. Прощаний не было. Кто я им? Что ему Гекуба?

Смотрели в мою сторону издалека, скорее посматривали, может без злобы, точно что без жалости.

Повезли в пригородном поезде, «кукушке».

Тесно в ней всегда, как в городском автобусе в часы пик: схватишься рукой за поручень, ножки задерешь — и все пять часов пути — Сибирь большая, от остановки до соседней конь не добежит, сдохнет — виси, прижатый остальными сельдями, просаливайся в собственном поту.

Летчики-чекисты разгрузили для меня целое купе (честное слово, есть преимущества и у политподнадзорного), уложили на вторую полку, капитан сел напротив и в меня неусыпно уставился, а старшина сел у выхода — дверь изображать. Правда — похож.

Когда уже я улегся, капитан привстал ко мне на цыпочки и уютным, домашним тоном задал главный вопрос:

— Где вы оружие-то прячете?

После этого я совершил первый в своей жизни смелый поступок — заснул. Может, от страха. Но до самого Иркутска спал — не просыпался, в сны не вглядывался.

А на вокзале нас уже «Победа» ждала и откатила в местное управление КГБ дружественной области, а там полным-полно других летчиков. Многие в штатском.

Сразу на допрос. Так, формальность, общее знакомство. Партия, как называлась, кто создал, кто первую идею высказал, кто член, кто главный, чего добивались.

— Ничего не было.

— Откуда вы знаете?

— Ничего не знаю, остальное забыл.

Потом в камеру.

Туда мне за свой счет капитан Лысов заказал обед из служебной столовой. Когда это я еще в следующий раз съем столовскую котлетку с жареной картошечкой.

Потом снова вызвали. Не на допрос даже, а для прощания. Иван Кондратьевич (?) меня сильно огорчил, сказал, что возвращаться мы будем порознь. А я-то уже пораззявился на отдельное купе, теперь в самолете. Нет, жирно очень. Меня вослед ему повезут по этапу, поездом.

И тут же меня отправили в их главную тюрьму и посадили в отдельный бокс, или стакан. Наверное, уже вечер наступил. Или ночь. Самый был длинный день в году. И во всей моей жизни.

Можно продолжать цитировать, но нечестно. За эти годы ничего не изменилось, что произошло, то и осталось. Написать как-нибудь по-другому? Добавить юмора? Перейти к социальным обобщениям. Как-то ко мне подошла аспирантка, то есть девушка с законченным высшим образованием и вовсе не дура (пару дней назад случайно узнал — уже доктор философских наук), отвела в сторонку и тихонько шепотом, чтобы чужие не услышали, сказала:

— Валерий Борисович, я только Вам доверяю… Тут всякие дураки говорят… я, конечно, не верю, но вот решилась спросить… Правда ли, что Сталин вместе с Лениным в одном Мавзолее лежали?

— Голубушка… Да сколько же тебе лет? Как случилось, что ты этого сама не знаешь? Они вместе там лежали едва ли не всю мою сознательную жизнь, а вот прошла пара лет всего, и это превратилось в миф, в который трудно поверить…

Студентов первого курса московского вуза спрашивают: кто такой Ленин?

— О-о-о, Ленин!

— Наместник Бога на земле.

Во всех букварях чаще всех упоминался, чаще мальчиков и девочек, чаще зайчиков и белочек. Куда ни зайди, куда ни загляни — его портреты. О нем статьи, книги, диссертации, фильмы, спектакли. Ленин! Тот, кто нес счастье тебе и мне, всем людям на земле. Устроитель жизни человечества.

Я был уже доцентом, немолодым уже человеком, вовсю шла эта самая перестройка, когда мой учитель, один из моих учителей и очень авторитетный в своей области науки человек, в споре запальчиво кричал мне:

— Не пришла еще пора критиковать