математика, опытная физика, история с мифологией и древностями, география и статистика, философия, изящные и политические науки, естественная история, начальные основания наук, относящихся к торговле, и технология, латинский, немецкий, французский языки и рисование.

И я, человек, знавший из языков лишь кое-как английский и то на уровне неподражаемого товарища Мутко с его «Лет ми спик фром май харт», вдруг с удивлением обнаружил, что могу говорить на французском так, что наш гимназический преподаватель — господин Делюсто — просто захлёбывался от восторга, когда хвалил при всех и ставил высшие баллы. Высшие баллы ставил и наш учитель немецкого господин Иван Иорданский, но этот дядька был скуп на похвалы.

Пока я предавался воспоминаниям о гимназической юности, мои гости вовсю обсуждали моё будущее, предлагая возможные варианты дальнейшего обучения. Сначала они выбрали город, коим, отбросив Кострому, мог быть Петербург или Москва. Потом, отстранив от обсуждения Германа, два высоких церковных чина решили, что это будет ближняя Москва, а потом уже епископ, убрав от решения последнего конкурента, единоличным решением выдал указание мне поступать в Московский университет.

— Там четыре факультета и с десяток кафедр, если не больше. А поскольку ты на кошт точно не пойдёшь, то тебе, как бескоштовому или вовсе вольному слушателю, доступны все четыре, — рассуждал Самуил. — Плати тридцать рублей в год — и учись сколько хочешь. Серебром, конечно.

«Кошт — это за счёт государства,» — припомнил я.

В общем, выбирать особо не из чего — всё за меня уже решили. Хотя одно утешение: выбор факультета оставили за мной. Хотя какой там выбор? Нравственных и политических наук, физико- математических, словесных наук, врачебных и медицинских наук. Медицина и физика — сразу мимо. Словесных… Да, в своё время директор нашей гимназии Юрий Никитич Бартнев, друживший со многими писателями и поэтами России, в том числе с Пушкиным, хвалил меня и мои вирши, но не лежит душа к этому. Поэтому только неведомый мне факультет нравственности и политики.

На самом деле мне внезапно захотелось поскорее отделаться от гостей и уйти к себе разбираться с полученными знаниями. Но, разумеется, так невежливо я поступить не мог. Пришлось ещё часик поддерживать беседу. За это время я узнал пару интересных вещей. Оказывается, в гимназии теперь учатся почти в два раза больше учеников, чем в мои годы — не два десятка, а целых сорок человек. Кострома растёт и развивается! А вот Московский университет, по словам Самуила, пока что не может похвастаться таким ростом. Всего меньше тысячи студентов и вольных слушателей.

— Мало, — искренне сокрушался владыка. — Преподаватели многие в возрасте. Уйдут или помрут — кто их заменит? Где молодая кровь?

Тем не менее всё когда-то заканчивается — гости наконец-то откланялись, а я, едва очутившись у себя в комнате, первым делом полез в бумаги.

Так-с… Вот оно! Гимназию я закончил в 20-м году, в семнадцать лет. А сейчас, стало быть, мне двадцать три. Листаю выписку из личного дела, где отражены оценки — одни высшие баллы! Ну что ж, Алексей Алексеевич до того, как стал бухать после смерти матушки, был толковым парнем, да ещё каким!

Пробую про себя крутить фразы на французском, немецком и даже латинском — и ловлю себя на мысли, что они ложатся на язык так легко, будто я всю жизнь говорил на них. У парня талант к языкам был, не то что у меня в моём прежнем теле. Может и правду на факультет словесности податься? Но не лежит душа Германа Карловича к этому. Кстати, за моё обучение родители платили всего два рубля в год! Остальное выделила губерния, ну и доброхоты, как водится.

Я припомнил и своих гимназических дружков, в том числе и соседа Акакия. И тут же вспомнил для чего тому были нужны деньги! Мой сосед был дюже азартным человеком — спорил на всё подряд, поигрывал в картишки и бильярд. И вот что всплыло: Акакий до сих пор должен мне три тысячи рубликов. Солидная сумма, между прочим. Правда, сейчас это меня не особо интересовало. Гораздо интереснее было другое: я неожиданно вспомнил, где находится мой тайник!

Конечно, при горящей свече расковырять кусок пола, да ещё в углу комнаты, трудно. Но я смог поддеть ножиком кусок доски, и мне открылся неглубокий тайничок…

Так, стихи свои потом почитаю… Откладываю листы бумаги и первым делом разворачиваю кусок тряпицы. Я уже припомнил что там, но волнение всё равно присутствует.

Да всё верно, богато инкрустированный кинжал — подарок отца с войны. Помню, матушка в годы нужды хотела продать оный, но я выдержал целую битву с ней и подарок сберёг. Красивый, даже какой-то хищный… ножны в камушках, сами — или золотые, или позолоченные. На рукоятке кинжала чей-то герб. Как рассказывал отец, этим кинжалом его ранили, но он убил своего врага и трофей домой привез! Папаня мой умер уже после возвращения Наполеона из ссылки. Из-за травм, полученных на Отечественной войне, он долго лечился и в конце жизни был очень плох.

Я припомнил властного невысокого мужчину, имевшего звание ротмистра в Екатеринославском кирасирском полку. Командиром его полка был наш дальний родственник по материнской линии — Волков Михаил Михайлович. Тоже фигура незаурядная: боевой офицер, человек с широкой душой. Жаль, что уже покойный… будь он жив, никакой бы нужды у нас не было. Хотя чего я заладил — нужда, нужда… Вот у моих крепостных — нужда, а у меня… даже приличных долгов нет!

Глава 19

На следующий день важные гости откланялись, оставив после себя ворох хлопот и смутное чувство облегчения. Пообещали, что отпишут в университет насчёт моего поступления — мол, экзамены ещё не скоро, есть время подготовиться. Ну, коли так — пусть пишут.

Разделавшись с делами, я даже немного позанимался сабельным боем с ветераном. А то он зазря мой хлеб ест и с Матрёной… лясы точит. Оба ведь немолоды, лет по сорок пять им, а смотри-ка, ещё ничего человеческое им не чуждо! Да пусть их.

— Ну что, дозволяешь завтра поутру в Молтвитино поехать? Наши на четырех телегах поедут, заодно и я с ними, — спрашивает у меня Тимоха.

— Уже и наши? — усмехнулся я. — А чего они разрешения не спрашивают?

— Наши… ну, деревенские. А чего им спрашивать? В одном уезде и село наше, и Молвитино. Это мне как дворовому без твоего согласия нельзя, а им можно. Тем