более ты всех с барщины на оброк перевел. Дадут тебе по осень деньгу, и в расчете.

— На вот, — протягиваю вместо своего согласия товарищу по попаданству пятьдесят рублей. — На овец там и на прочее.

— А ежели спросят, за что одарил? — оживился Ара, явно прикидывая, не стоит ли и побольше запросить.

— Отправляй ко мне, я разъясню. — Всё, иди. Дела у меня.

А дела мои, скажем так, кобелиные. Фрося, уже обласканная рукопожатием по ягодице, смотрит на меня благосклонно, про честь свою девичью не вспоминает. Значит, обстановка располагает.

— Скажи, Фрося, а ты бы хотела научиться читать, писать, считать? — спрашиваю я девушку.

— Так, я немного считать умею. Един и един будет два! Два да един — то три! — смотрит на меня с лёгким недоумением она. — А читать мне пошто? У нас и книг-то в доме нет.

— Даже Библии нет? — теперь уже удивился я, ведь, насколько я понимал, в эти времена народ был настолько религиозен, что уж священное писание в каждом доме точно должно было быть.

— Нет. У отца Германа есть, он и читает! А молитву я знаю и не одну… Наизусть учила.

В самом деле, зачем ей уметь читать? Книг нет, газет нет, даже вывесок нет. Но у меня появилась мысль взять с собой Фросю в Москву. За последние дни она показала себя умелой хозяйкой, а главное, старательной и уважительной. Не то что эта Матрёна моя. Спору нет, Матрёна готовит хорошо, но не лучше Фроси, к тому же позволяет себе временами излишнюю фамильярность по старой памяти. А если ещё учесть, что у Фроси высокая грудь и красивая задница… Хотя мой новый сотрудник со мной, думаю, поспорил бы — вон как Матрёну взглядом оглаживает! Мужик только что зашёл в дом и отряхивается от капель дождя, что лениво моросит на улице.

— Чего тебе, Владимир?

— Алексей Алексеевич, отлучиться бы мне на два дня…

— В Кострому, что ли? Дела какие?

— Нет, не в Кострому. Мне на хутор надо, а потом в Гридеевку…

— Ну ладно, надо так надо. Считай, отпустил!

— А коня взять можно?

— Коня? Нового бери. А чего тебе в Гридеевку? — всё-таки полюбопытствовал я, припоминая, что сия деревенька расположена в глуши несусветной.

— Так, скарб свой забрать. У брата его оставил. А раз уж я к тебе переселился… то чего он там, а я тут? — немного путано пояснил ветеран.

— Ой, барин, как это ты взял и коня так просто отдал, — ворчит Мирон. — А если с концами уедет?

— Что ты, леший, вздор мелешь! Как это «с концами»? Владимир Юрьевич — серьёзный мужчина! Воевал! — подала голос Матрёна.

Что-то уж слишком рьяно она за ветерана вступилась… Прямо огонь в глазах, даже щёки слегка порозовели. Точно между ними что-то есть! Химия! Ну а чем я хуже?

Утром, едва проснувшись, взялся за наведение порядка в своем хозяйстве. Пахотных земель у меня немного, но есть. Вызвал старосту, заслушал доклад о том сколько чего посажено, сколько ожидается к жатве. Термины понимаю с трудом, память Лешки совсем не помогает. «Рожь продали по семь рублей в восемь мер». Вот как это перевести? Пока жива мама была, она всем этим занималась. А последнее время Лёшка только бухал. Нет, на барщине мои крепостные работали исправно, но доходы с поместья всё равно упали — было восемь тысяч в год, а теперь еле-еле четыре набегает!

Отделавшись от Ивана, обедаю и выхожу во двор. Все заняты делом — кто с дровами возится, кто с лошадьми, кто просто создаёт видимость бурной деятельности.

Оглядываю двор и нахожу нужный мне силуэт.

— Фрося, идём ко мне в комнату! — командую я крепостной.

Девушка зашла в дом вслед за мной, ни словом не выразив возмущения или протеста. Но оглядевшись по сторонам, сделала замечание:

— Грязно у вас тут, барин, постель не в порядке! Дозволь я сначала приберусь?

А ведь точно, грязновато у меня… Хм. Как-то раньше не замечал, но теперь, после слов Фроси, даже немного неловко стало.

— Ну, давай, — разрешаю, пожав плечами.

И тут же с изумлением наблюдаю, как Фрося буквально превращается в вихрь!

Действовала она настолько быстро и слаженно, что у меня не оставалось сомнений — хозяйственный опыт у Фроси немалый. Первым делом она взялась за постель. Заново скинула и перину, и одеяла, и подушки. Миг, и уже вместо неопрятной кучи на моей широкой кровати произведение искусств: тяжелое покрывало из бархата цвета спелого граната раскинулось по пуховому одеялу, а кружевные края простыни из-под него свисают, касаясь гладкого пола. В изголовье — три подушки, набитые лебяжьим пухом и покрытые тончайшей тюлью. Ох, дорогая она, наверное, сейчас. Я даже не сразу понял, что это за красота передо мной — ведь раньше никогда не стелил её. Она вообще пылилась в материном сундуке! А Фрося — нашла и сразу пустила в дело, будто знала, что так и должно быть.

Потом метнулась в закуток за ширмой — туда, где у меня расположился так называемый санузел. А именно: деревянная лоханка для умывания и стул с дыркой, под которым стоит горшок.

Горшок, конечно, пуст. Ещё бы! Хожу я исключительно в уличный сортир. К тому же он у меня барский, отдельный, просторный, с дверцей на засов. Кроме меня, туда могут заходить разве что гости, если прижмёт. Нет, в горшок я дела делать не привык. Вернее, отвык лет с двух. А ведь зимой придётся! Зимы у нас такие, что и тридцатник вдарить может запросто!

Что ж, пока об этом думать не буду. Я и в ванной своей ни разу не мылся ещё. Ведь это же надо воду таскать, греть, лить в лохань, а потом ещё и выливать. Лучше уж баня!

А Фрося тем временем уже протирает портреты батюшки и матушки, что висят прямо над кроватью. Потом, не теряя темпа, метнулась к столику — разложила бумаги ровными стопками, ножик мой складной убрала на место, крошки смахнула. Следом — шкафчик с посудой: там тоже всё переместилось на свои законные места. Но на этом она не остановилась! Исчезла за дверью, чтобы через пару минут появиться с веником и ведром воды. Шустро почистив ковёр, напоследок переходит к полочке с иконами и книгами.

Обращается с ними бережно, понимает: книги