— Сходи с поезда! — кричу, приказываю и знаю, что слышит, знаю, что хочет подчиниться!

Но она очень ожидаемо только прикрывает глаза, поджимает губы и качает головой.

Поезд набирает скорость, и Аня уходит внутрь, а кондуктор с громким, разрывающим сердце стуком закрывает двери.

Я останавливаюсь, удивляясь, что смог бежать так долго, и перевожу дух.

— Ну что ж, малыш. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому, — говорю я сам себе и набираю номер отца Тони. Похуй, что поздно. Кажется, пора возвращаться домой. В Москву.

На другом конце северной столицы глушила мартини красивая женщина.

Еще не старая, но и молодость потихоньку уходила.

Куда ей до Анечки, с сияющей кожей и осиной талией, и волосами, что даже спутанными после секса в туалете выглядят лучше, чем ее.

Антонина понимала мачеху, что отправила царевну в лес на смерть, а потом еще и отравила. Понимала, потому что испытывала непреодолимое желание стянуть в узел это стройное тельце.

Она так мечтала о нормальной жизни с человеком, которого выберет сама. И Рома идеален. Он не курит, не пьет, он умеет поддержать беседу, врач, в конце концов. А еще красивый, как черт, высокий блондин с толстым длинным членом. А еще Рома трахается как бог, долбит так, что дай бог крыша не слетает.

Любовь? При чем она тут? Где Тоня найдет такой же послушный экземпляр? И это в тридцать.

— Так, — решила она вслух и отставила бокал. — Я не зря потратила два года.

Она хотела вытащить Рому из задницы, стать для него центром вселенной, но стоило появиться этой тощей московской заднице, стоило махнуть хвостом, как вся его мнимая благодарность пошла прахом.

«Сука. Я же мечтала о детях».

Дыхание перехватило, и она взглянула на себя в зеркало. Потрогала живот и быстро сверилась с календарем. Если постараться, то все может получиться.

Осталось понять, как все провернуть в краткие сроки. Кто станет спасителем привычного и такого замечательного уклада жизни?

Она взяла телефон, быстро пролистала контакты и остановилась на последнем из введенных в память.

— Алло? — ответил на том конце провода голос, очень напоминающий тенор.

— Олег. Добрый вечер, — очень неуверенно начала говорить Антонина, впервые вот так вот собираясь пригласить мужчину к себе, но позже решила, что ей нечего стыдиться.

Она здоровая молодая женщина, и у нее есть потребности.

— Надеюсь, я вас не отвлекаю?

— Ну что вы, что вы, — соловьем запел Олег. — Я как раз думал о вас.

«Лжец», — подумала она и игриво спросила, пальчиками водя по ножке бокала:

— Правда?

— Вспоминаю ваше чудесное красное платье. Вы в нем как сирена моих фантазий, муза моей души.

— Прекратите, Олег, — потребовала Тоня, но широко улыбнулась и положила руку на бедро и чуть сжала ткань.

— Вы вгоняете меня в краску. Но… я подумала…

— О чем же, моя дорогая? — тихо, сладким шепотом говорит Олег в трубку.

— Что не могу дотянуться до молнии. Не спать же в платье, в конце концов?

На том конце провода громко откашлялись и хрипло произнесли:

— Рома умчался за Анькой? Не отвечайте, могу только пообещать.

— Что же? — смахнула Тоня слезу и снова погрузилась в мир грязных фантазий.

— Что платье я вам помогу расстегнуть, а вот про сон можете сегодня забыть.

— Это прекрасно, — вся в предвкушении ответила Тоня, и попросила: — Только не пейте, пожалуйста.

Поезд мерно стучит по рельсам, ускоряя свой бег, отдаляя меня от Ромы, разбивая сердце на миллионы осколков.

Все в прошлом.

Все. В прошлом.

Говорить это себе почаще. Повторять как мантру. Вот только боль в груди не прекращается от этой долбаной медитации, а тело все еще помнит каждое прикосновение, каждый ожог, что оставили на нем твердые губы Ромы.

Рома.

Рома.

Все такой же красивый. Все такой же любимый. Все такой же чужой.

Чужой. Чужой!

Если он чужой, тогда почему ты не отпустишь его, не выкинешь из головы, почему жалеешь, что не спрыгнула с поезда в ответ на его громкий, разносящийся эхом по перрону приказ?!

Жалеешь, что не оказалась в его надежных объятиях, что потеряла возможность дать оплеуху, одну, вторую. Потом погрузиться в серебро любимых глаз и сойти с ума от жарких, таких нужных поцелуев.

— Ань, может, хватит реветь? Ты мне всю рубашку залила.

— Прости, — отпрянула я от Миши, что тоже решил поехать в Москву пораньше, и уткнулась лбом в прохладное стекло поезда, наблюдая, как за окном на скорости проносятся огни Подмосковья.

— Значит, с Афанасьевым все?

— Угу, — отвечаю я. Если честно, уже и думать забыла. Потом додумываю, о чем Миша спрашивает конкретно.

— Я не из-за него плачу, чтобы ты знал.

— Ну да, соринка в глаз попала.

Да, такая высокая, лживая соринка. И не в глаз, а в сердце, и теперь хрен вытащишь.

— А где ты теперь работать будешь? Ну, то есть…

— Слушай, Миш, а тебе какое вообще до меня дело? — раздраженно бурчу я, поворачиваясь к высокому, статному брюнету, одному из лучших танцовщиков на нашем курсе.

— Ну, ты мне все еще три тысячи торчишь… — мнется он, а я выпрямляюсь. — Я подумал, что без работы тебе будет отдать их сложнее.

Да, да, да. Должная всем и вся. Я сжимаю от досады зубы, резко встаю, вытаскиваю сумку с полки и рывком дергаю молнию.

— На, на свои три тысячи, — протягиваю я бумажки, которые хотела потратить на продукты и лекарства.

Ну ничего, за представление хорошо заплатили, и мы сможем выжить и без этих денег.

Миша неловко опускает глаза. И это было понятно. На нас все смотрят и, судя по взглядам, осуждают. Только его или меня, непонятно.

Неловкость. Стыд.

Это то, что я узнала за сегодняшний вечер в полной мере. Стереть бы этот день так же легко, как слезы, забыть так же легко, как с утра сон. Но нет, сознание специально будет подсовывать мне новые и новые образы вечера, сводить с ума, и везде будет присутствовать Рома.

Скотина. Чтоб ты провалился.

И лицо-то такое сделал. Словно не знал о моих звонках.

А если и правда не знал?

Да ну, ерунда. Я звонила три раза, уж пропущенные или мои сообщения он должен был увидеть.