говорят neuf, и если это все снимали на видео, то просто склеивали вместе и получался классный клип с копом-свиньей, и она рассмеялась, но потом сделала серьезное лицо и сказала, давайте подожжем ментовку, но никто не услышал, потому что все постоянно разговаривали, я зажмурился и надавил на глаза, и у меня получилась типа лавовая лампа внутри, я огляделся в поисках Кико, но не увидел его. Кико! Где ты? Кико! Вокруг медленно плавала красная, и зеленая, и белая субстанция, меня подташнивало, и я пытался не замечать, что хочу блевануть, все кричали, и Бекка снова сказала, бля, нам нужно поджечь мусарню, но никто не слышал, и потом в третий раз: надо отыметь мусоров, и давайте уже соберемся и спалим на хрен весь гребаный свинарник, но ее никто не слушал, и тут я увидел, что Санне с Ади стояли и болтали с болгарином, который, как я знал, торговал герычем, и тогда я понял, что о сегодня, о вчера, о сегодняшней ночи можно забыть и что я скоро сломаюсь, я немного подустал, сказал я Бекке, дал ей понять, что собираюсь уходить и не хочет ли она пойти вместе? У Рииса были замечательные снимки моргов, интерьеров лазаретов, детских домов, изоляторов, тюрем, психушек и кладбищ. Он показал снимок с тремя слепыми нищими и рассказал, что умудрился поджечь их дом, неправильно направив или неправильно рассчитав дозировку порошка для вспышки, прямо в момент фотографирования (смех в зале). Мы стрельнули сиги у людей на Центральном вокзале, и потом Суут показал мне отверстие за лестницей, которую я никогда не видел, мы туда залезли, там на куске картона сидели маленькие дети, они нас испугались, но Суут успокоил их движением руки и парой слов, которые я не понял, мы сели под окном и скрутили косяк, Суут рисовал на стене, я смотрел, и потом мы отдали недокуренное детям и свалили, мимо горы мусорных мешков и вниз, в некий подвал, где лампочки все не заканчивались, а стены были красными, а потом зелеными, а потом переливались то одним, то другим цветом. Пока мы там шли, Суут сказал, что я обещал, что мы как-нибудь съездим на море. Но как нам туда добраться? Риис говорил: Я хотел собственными глазами, не судя по высказываниям людей, которые ничего не видели, или людей, которые видели лишь часть, убедиться в том, что есть правда. Затем я придумал некую простую шкалу измерения, согласно которой оценивал жизнь на дне. Все, что способствовало поддержанию жизни и телесного и душевного здоровья, было добром, а все, что ранило, подавляло и сдерживало жизнь, – это зло. В одной из комнат сидела Бекка, она до этого отработала двойную смену и потом целый день спала, теперь ей хотелось оторваться, и она нас подначивала, нам нужно что-то придумать, я два дня свободна, потом буду работать целую неделю, по фигу что, но мы должны замутить что-то прикольное. Не знаю, сонно сказал я. Поедем на автобусе, предложила Бекка, или возьмем машину у какого-нибудь серьезного типа и свалим на побережье, накуримся и будем отдыхать на песке, купаться голышом в море, что может быть лучше, чем прыгать со скал и все такое, ты возьмешь с собой скрипку и будешь нам играть, пока мы отдыхаем, лежа в тени. Будет вообще супер. Это не скрипка, я тебе сто раз говорил. Это долбаная виолончель, и я ее никуда не возьму. Помнишь, когда мы жили у известкового карьера? То лето, когда мы мечтали о справедливости для всех, когда сидели и курили на краю скалы, подростки, estupidos [62], настоящие обдолбыши, а Ponyboy до этого, до своего пятнадцатилетия, выбил четыре зуба, а Жанна сделала два аборта за год, в нашем районе это был рекорд, это был год, когда ей исполнялось шестнадцать, Иббе начал барыжить, Золтан со всем завязал и стал ботаном, но продолжал с нами тусить, Ларссон добыл наш первый пистолет, и так далее, и так далее, казалось, что в тот год произошло все, мир как будто принадлежал нам, солнце висело над водой, как гребаный апельсин, и по вечерам светило на наши худосочные бедуинские тела, на скалы, это тем летом мы познакомились с малазийским кодексом чести (ты получаешь три предупреждения, потом у меня есть право тебя убить, но только голыми руками) и влюбились в польских девушек скинхедок, которые носили солнечные кресты, делали татуировки кельтских крестов на щеках, на лбу, на спине, на груди, и мы сказали им, что вы не можете быть тут нациками, долбаные идиотки, мы тут чурки, и мы рисовали молнии и черепа и цвета у себя на теле, потому что мечтали о справедливости для всех, так мы говорили, и это, без сомнения, относилось и к солнечным крестам на лице, и к слезам в уголках глаз, по слезинке за каждый год на нарах, как говорится, по бедуинской слезинке за каждый год, за каждого друга, ушедшего в мир иной, за все глубокие шрамы и невидимые раны, которых все больше с каждым днем, за все недели, месяцы, за уходящие годы, сам знаешь, брат, как обстоят дела, и не знает никто, кто так орет, и не понимает никто, что толкает вперед, так что закрой глаза, забудь, закрой окно, забудь, закрой дверь, забудь обо всем, ляг и отключись, как говорится, пусть все растворится, погрузись в свой сон, скоро тебя заберут, и всё, ялла бай, твое время вышло, выбрали тебя, ты лежишь на носилках, и друзья плачут, новые раны, новые шрамы, и сам знаешь, брат, вот так бывает, как говорится, как настоящие воины, как говорится, и Бекка посмотрела на меня, а я посмотрел на нее, и я сказал, конечно, я это помню, конечно, помню, что они говорили, о свободе и справедливости, но это все сплошное ребячество, только много лет спустя понимаешь, как сильно ранен, каким стал конченым, и хочешь сказать об этом детям, предупредить их как старший брат, хочешь рассказать им, что жизнь бывает лучше, можно по-разному ее прожить, нужно не бояться, не защищаться все время, но молчишь, ничего им не говоришь, поскольку знаешь, что они тебя не поймут, без шансов, а если и поняли бы, то не смогли бы примерить на себя, это невозможно, они не слышат, так же как и ты сам когда-то не слышал. Только спустя много лет мы понимаем, что слово «свободный» существует, нет, существует такое слово, но оно ничего не значит, в нем нет никакого смысла, то есть оно не обозначает что-то в