и был очень крут для своего возраста, учитывая еще, что он в первую очередь был артистом, но понимаешь, нужно осознавать свою ограниченность и расти, повышать свой уровень, двигаться above and beyond [64], понимаешь, брат? А как же, брат, конечно, понимаю, ответил Марко Хакиму. Все это Марко рассказал мне, когда я приехал его навестить. И все было точно так, как любил говорить Суут. Я знаю все о том, как они приходят и снимают нас, и говорят о нас на своих семинарах и конференциях. Вот так живет другой мир, героиновый шик, малоимущие, thug life и подай монетку, дядя. Я говорю им: Вы, ловкие сотрудники лаборатории, для вас нуждающиеся человеческие существа всего лишь насекомые, которых насаживают на иглу, чтобы в тишине и покое изучать их и определять их род, вы первопроходцы трущоб местного значения, вы первооткрыватели ливнестоков, в поисках очередного эстетического чуда, очередной поражающей воображение и щекочущей нервы горгульи, очередной личинки, которая в ожидании метаморфозы ползает в нечистотах и марает сама себя чем-то склизким, что бы это ни было, вытекающим из отверстий в теле, и так далее, и так далее. Я знаю, говорил Суут, знаю точно, такие у них художники, всегда говорил Суут, я многих таких встречал, чтобы понимать, говорил он, они живут за чужой счет, они отыскивают нас, нищих уродов, и аутсайдеров, и ярких фриков, больных на голову калек, и всю эту неопределенную, пеструю, разрозненную массу, которой они дают кусок хлеба или горсть монет и ставят перед своим объективом, говорил Суут, своим мольбертом, печатной машинкой, микрофоном, они преследуют бездомных, нищих, пьяниц, наркоманов, преступников, они могут не моргнув глазом освежевать живое существо, потому что их натюрморту не обойтись без нотки кармина, они без труда попросят самоубийцу броситься под поезд на пятьдесят метров дальше, так чтобы в кадр попал парк аттракционов на заднем плане, поверь мне, вот какие они, я сам много раз это видел, поверь мне, брат, я видел, как они дергают за рукав, и умоляют, и просят услышать, увидеть и прочувствовать самую свежую актуальную историю, путаный рассказ, личное, интимное, честное и искреннее, но переданное просто и понятно, описание страданий, а в ответ рассказчику разрешают прикоснуться к их мягким тканям, немного понюхать мимозу, и гиацинты, и ландыши, стоящие у них в редакционных помещениях, которые были вымыты усталыми молчаливыми уборщиками, нашими матерями и отцами, разок хлопнуть по плечу и обнять, под нежность и любовь замаскирована жалость к себе, поверь, сказал Суут, посасывая зубы, и сплюнул, я знаю об этом немало, да, я многое знаю о менее приятной стороне внимательного и участливого аппарата воспроизведения, и Бекка сказала: Я верю тебе, брат, я тоже кое-что знаю обо всех этих так называемых помехах, но стоит мне что-то сказать об этом, так, как я умею, и еще, может, что-то о своих мыслях по поводу причин того, что все так, как есть, они смотрят на меня с таким же выражением, с каким я воображаю себе того, кто смотрит на Оливера Твиста, который просит еще еды. Но все нормально, мы ведь знаем, как добывать пропитание, правда, чувак, и поэтому мы над ними смеемся, смотрим на них и говорим: Нам вас немного жаль, ведь мы понимаем, что лучше приспособлены к будущему, чем вы когда-либо могли быть, с вашими ровными спинами и широкими улыбками, то есть лучше приспособлены по крайней мере к одному будущему, одному возможному, потенциальному будущему, когда бо́льшая часть того, что нас окружает, разрушена и разорвана пополам совершенно определенным образом, снесена до основания, ко времени, когда останется только борьба, слепая яростная борьба за выживание. Вот там, с оружием в руках, голодные, грязные, мучимые опухшими и покрытыми ранами ногами и воспоминаниями о мертвых и разорванных товарищах или просто ожиданием смерти и разгрома своей или вражеской стороны, там, в том месте, мы справимся лучше, вот что мы говорим, там, наконец, станет понятно, каким нелепым вплоть до этого момента был ваш мир, какой странной была ваша жизнь, ваш разум и даже ваши тела, станет видна абсурдность того, что всей этой расслабленности ничего не угрожало, станет совершенно очевидна нелепость этих избалованных и самоуверенных существ, этих людей, то есть вас, кто не бросает нервных взглядов через плечо, кто не смотрит по сторонам, выходя на улицу, что это вообще такое, люди, которые выходят из калитки, автобуса, джипа и не смотрят направо, налево, на другую сторону улицы, чтобы оценить риски, что это за самодовольное, извращенное существо, которое не оглядывается по сторонам, когда ступает на незнакомую территорию? Суут взглянул на нее и как будто кивнул и покачал головой одновременно. Как далеко можно быть от своей истинной сущности? – продолжала Бекка, чувствовать себя безопасно в этом мире, не знаю, могу ли помыслить что-то более ненормальное, что-то более невежественное, что-то более идиотское, и из-за этого я испытываю презрение, это относится даже к моим сестрам, моим братьям, моему народу, моей команде, умным, чутким, короче, тем, кто понял самое важное, но они все равно наивны и имеют совершенно абсурдное представление, что их действия и мысли играют хоть какую-то роль в общей картине, что они выполняют какую-то функцию в общем ходе событий. Это чувство безопасности не что иное, как легкомыслие, практически глупость, это то же самое чувство, которое переполняет Альму, мою двухлетнюю племянницу, когда она хочет прыгнуть в глубокий бассейн, хотя не умеет плавать. Они выходят на улицу, не оглядываясь, заходят в незнакомые помещения, не оценивая обстановку, не определяя опасности, угрозы – для них нет никакой опасности, ничто им не угрожает. Им комфортно в своем теле, в своих домах, в своих кварталах, городах и странах, в своей жизни. Черт, мир принадлежит им. Чувствовать себя в мире как дома, есть вообще что-то более извращенное, возможно ли вообще быть еще более оторванными от реальности? – спросила Бекка у Суута, который на этот раз только качал головой и смотрел вниз, под ноги, пока мы шли дальше под красно-зелеными огнями, отражавшимися в старом кафеле, кажется, было так, Суут провел зажигалкой по стене, производя такой скребущий звук, прерываемый ритмичными щелк, щелк, щелк на стыках, некоторое время место выглядело как какой-то подземный перекресток без автомобилей и пересекающихся дорог, и я слышал, как дышит Суут, как шуршит его куртка, и я видел, как Бекка положила что-то в рот, таблетку или жвачку, и у меня во рту пересохло, но язык не двигался, он не был набухшим и лежал