- Что это? – осведомился Гастон, приподняв брови.

- Ангел!

- Жером Вийе-е-етт! – протянул он и высыпал снимки на стол, принявшись их разглядывать. Рубрика Аньес в «Le Parisien libéré», называлась «Искры города огней»[2]. Там она размещала снимки примечательных людей, живущих в Париже. От инженеров до поэтов. От плотников и до генералов. Почти никаких текстов – все в визуальном оформлении.

Портретами Ангела она гордилась по-настоящему. Накануне была на спектакле «Содом и Гоморра»[3] и после него прошла в гримерную, чтобы запечатлеть юного артиста после представления. Еще не снявшего трико, не смывшего грим, не до конца вышедшего из образа. Уставшего и непохожего на Жерома Вийетта, который помнился с вечеринки у Риво пять дней назад. Пять дней ее горячки.

- Что ж, моя дорогая, кажется, ты превзошла саму себя! – деловито сообщил ей Гастон, перебирая фотографии. Потом взглянул на своего редактора и зачем-то ему подмигнул. Аньес не стала пересказывать ему случайно подслушанное, потому зла на старикана он не держал. – Уврар, да что вы в стороне? Смотрите. Талантливо!

- Да-да, - кряхтя, приподнялся с кресла тот и бросил один быстрый взгляд на стол. Бог его знает, что он успел увидеть, но торопливо кивнул и сказал: - Снимки как всегда…

- Хороши? – лукаво приподняла бровь Аньес.

- Хороши. Ну, месье Леру, дел невпроворот. Пойду я.

Еще Уврар не особенно жаловал коммунистов. А уж бывших коммунистов, которые держали нос по ветру, – тем более. Работу в Юманите понять было можно. Но вот всеми своими последующими поступками и изречениями Леру себя определенно запятнал в глазах старика.

- Договорим позже, - согласился Гастон, и когда за Увраром закрылась дверь, вскочил с места, обошел стол и стал напротив своего возлюбленного фотографа. – Понравился тебе мальчик?

- Ровно до того момента, как раскрыл рот! – хохотнула Аньес.

- Хуже, чем у Риво пьяным?

- У Риво он был почти что мил. А тут мало того, что не вспомнил про встречу, так еще и умудрился облапать. Перепутал со своими девицами.

-  Вот потаскун! – рассмеялся Леру. – Жив он еще?

- Бог с тобой, я не могу лишить Эберто и Францию такого артиста! Критики говорят, он будет великим. Правда, из великого я там видела разве что выпирающие гениталии в узком трико!

- Твоя откровенность иногда ставит меня в тупик, - захлебнулся смехом Гастон. – И то, как ты в одной реплике упоминаешь и Бога, и гениталии.

- Я не шучу! Весь зал сдерживал смешки, когда он первый раз на сцену выскочил. Лиа[4] тоже была взъерошена.

- Кто бы мог предположить. Лицо-то чисто ангельское. Ну прости, я не предполагал, что он все же больше Калигула, чем Ангел.

- Пустое! После вечеринки я ожидала чего угодно. Но скажи, ведь снимки удались?

- Главное, на них ничего не выпирает.

- Гастон!

- Удались, моя дорогая, - смилостивился Леру и наклонился, чтобы быстро поцеловать ее в подставленную щеку. – Люблю, когда ты такая. Играешь и мало думаешь над словами.

- Сейчас я переменюсь, - насупилась Аньес, трогательно и немного по-детски поджав губки. Можно было бы сказать, что ее возраст делает недопустимыми такие гримаски, но она прекрасно знала, что ей все еще идет. Жест, будто отрепетированный перед зеркалом, в котором она и правда становилась похожа на ребенка. Ребенка, требовательно продолжавшего: – И это тебе меньше понравится. Кроме снимков у меня еще три важных дела. Во-первых, поцелуй меня как следует! Мы пять дней не виделись!

Пять дней ее горячки.

Пять дней, когда не находила себе места, зная, что в одном городе с Лионцем. И зная теперь, кто он. И зная, что при желании его можно разыскать. Зачем? Вот этого она не знала.

Не знала, зачем искать мужчину, который отказался… который прошел мимо ее дома, когда она была в нем. Который даже ей не нравился! Он ей не нравился!

Это последнее «не нравился» захлебнулось в прикосновении губ Гастона к ее губам. Медленном и нежном. Он провел по ним языком, будто бы знакомился, а потом протолкнул его в рот, и Аньес с радостью подчинилась. Она всегда подчинялась ему с радостью. Попробуй эту радость не изобрази. С Гастоном по-другому нельзя. При всей свободе, которую Аньес отстаивала в отношениях с ним, главным было дать ему иллюзию того, что им хорошо вместе и так. Без сожительства. Раз уж они, эти отношения, в принципе были условием ее работы.

«Надо потерпеть», - поначалу уговаривала она себя. А теперь, пожалуй, уже и привыкла. Только Лионец, появившийся так внезапно, вышиб землю у нее из-под ног. Землю, на которой она так спокойно и надежно стояла.

Когда Леру отстранился и заглянул ей в глаза, она принялась оттирать помаду с его рта. За это время он стал еще тучнее. И еще больше походил на самозванца, слишком изнеженного и лощеного для того, кто мог быть в Нормандии во время высадки. То, что Леру писал, – было посредственно. То, как управлял газетой, - основывалось на личных симпатиях и антипатиях, а не на интересах издания. Пять лет назад он кричал о недопустимости колониального устройства мира. А сегодня отстаивал необходимость войны с колониями за интересы Франции. Самозванец. Лицемер. Тут Аньес была солидарна с Увраром. Уврар вообще прав во многих вещах, кроме единственной.

И еще чувство отвращения к самой себе, с которым она давно свыклась, вновь зашевелилось внутри тошнотворным комком. Странно, что она не позеленела от одного поцелуя.

- С чего ты взяла, что твои дела мне меньше понравятся? – хрипловато спросил Леру. – Если остальные такие же, я готов продолжать совещание.

- Нет, милый, - деловито хмыкнула Аньес. – Остальные – не такие же. Но тебя нужно было задобрить.

Леру сдвинул брови, кажется, начиная понимать. Медленно поднялся и вернулся к столу. Свое отношение к ее решению он выразил в четырех сердитых словах:

- Это чистой воды авантюра!

- В данном вопросе более всего меня волнует не твоя точка зрения, а твое содействие, - довольно легкомысленно проговорила Аньес, приводя в порядок теперь собственные губы. Она красила их даже днем. Гастону нравилось, когда она выглядела ярко.

- Ты его не получишь. Хочешь подставить свою кукольную голову под пули – твое дело. Но даже не проси меня помогать! - рассердился Леру. – Я не стану подавать прошение на твою гибель! Я не собираюсь тебя хоронить!

- Боже, как драматично! Значит, от «Le Parisien libéré» едет твой Паньез?

- Как только Министерство национальной обороны выдаст удостоверение!

- И как скоро это произойдет?

- Мы ждем его в ближайшие дни. И не смей со мной спорить, иначе…

- Иначе сегодняшний день будет моим последним в «Le Parisien libéré», и больше ни одна, пусть самая вшивая газетенка в Париже не согласится взять меня в штат, и мне придется вернуться в свой Ренн, и даже там, вероятно, я никому не понадоблюсь. Я помню, можешь не перечислять последствия. Как ты смотришь на то, чтобы вместе пообедать?