Отпустив шофера, Лионец прошел несколько метров к машине, привлекшей его внимание, и легко похлопал ее по корпусу. Удовлетворенно улыбнулся и, развернувшись к кафе, прошел в дверь.

Над головой запели колокольчики.

Привычно скрипнула половица возле самого порога.

От яркого света – шаг в мир приятного теплого полумрака и уютных вкусных запахов.

Он увидел ее сразу, едва вошел. Не так много людей разместились в небольшом симпатичном зале, убранном омелой и красными бантиками, в честь праздничных дней, а она сидела на виду у всех – за столиком возле большого камина, главного украшения кафе. На ней шляпка того же оттенка, что автомобиль, ожидавший на улице, узкий и ладный костюм шоколадного цвета и белоснежная блузка с шелковым галстуком – какао с молоком. Она пила черный кофе, а на соседнем стуле примостился кофр с камерой. Она не поворачивала лица в его сторону, но он знал, что она слишком хорошо слышала, чтобы не понять.

Коротким жестом пальто – на вешалку. Головной убор – долой.

И к ней.

Он изо всех сил старался не прихрамывать, хотя глупая, непонятливая нога донимала с самого утра – не иначе жди перемены погоды. А она сделала еще один глоток, оставляя на чашке след от помады. И тоже старалась – он видел, как напряглись и сделались еще ровнее ее и без того расправленные плечи. И вновь восхитился ее умению держать себя, как тогда, давно, в кабаке у Бернабе Кеменера.

По полу скрежетнули ножки стула. Юбер наконец присел.

- Так и знал, что это будешь ты! – весело сказал он, впившись взглядом в нее, заново вбирая в себя ее черты, не стремясь отыскать нового, воспринимая и усваивая ее как-то сразу, всю, целиком.

Аньес подняла на него глаза – помнимые им в деталях, светло-серые, с голубоватыми прожилками, других таких быть не может – и удивленно вскинула тоненькие дуги бровей:

- Тебе что же? Не сказали?

- Речь шла о какой-то колонке, каком-то фотографе и каком-то портрете. Но так даже интереснее. Здравствуй, Аньес.

- Здравствуй, - с облегчением выдохнула она и улыбнулась.

Надо ж было такому случиться. Он удрал, чтобы позволить себе и дальше лелеять ненависть. Удрал так далеко, что дальше и некуда. А зимним солнечным днем вошел в кафе, чтобы увидеть ее улыбку.

- Ты переехала в Париж?

- Вернулась. До войны мой дом был здесь.

- И как? Сейчас дом тоже здесь?

- Ежедневно пытаюсь себя в этом убедить. Что ты будешь? Мне обещали обед с тобой. Я ничего не стала заказывать, кроме кофе, хотела дождаться.

- Думала, обеда может не получиться?

- Думала… думала, мне повезет, если я заполучу хотя бы снимки.

- А хотела заполучить меня! - расхохотался Юбер, откинувшись на спинку стула и игнорируя то, как резко сперло дыхание, будто бы грудь затянуло в тиски. Она задорно кивнула в ответ и этим вышибла остатки воздуха из его легких. Он хапанул его снова, как рыба, и замолчал.

- Так что ты будешь? – спросила Аньес, как ни в чем не бывало. – Я попрошу меню?

- Я буду баранину. У Луи хорошая баранина по-бордосски с картофелем и десятилетним вином.

- Ты живешь где-то рядом, верно? Раз назначил встречу в этом месте…

- Неподалеку, - уклончиво ответил Анри.

- И бываешь здесь?

- Когда захочется баранины.

- Ну тогда и я ее буду, - решительно сообщила Аньес и, не дожидаясь его, махнула официанту, что он счел решительно неправильным. Впрочем, эта сумасбродка всегда делала что хотела. И сейчас, и тогда. И, вероятно, в том ее прошлом, которое он даже не хотел себе представлять. Один раз заглянул, и ему не понравилось. Оно не вязалось с женщиной напротив него. Когда она оказывалась рядом – как в него можно верить? За вот этим ухоженным лицом Юбер не угадывал шлюхи, которой она должна была быть.

Пока Аньес перечисляла официанту, что присовокупить к двум порциям баранины, он ей не мешал, поражаясь восхитительной самонадеянности, которую она излучала, презрев порядки, которыми предписано жить. Но когда славный малый ушел, вынул из кармана пачку сигарет и зажигалку и положил их рядом с собой, впрочем, пока не закуривая. Уперся обоими локтями в столешницу и сцепил замком пальцы. Те еще были немного замерзшими. Да он и изнутри промерз за свою-то жизнь.

- Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что твое поведение ставит в тупик окружающих? – полюбопытствовал Лионец.

- Но это ведь замечательно! Значит, я запомнюсь. В моей профессии это важно.

«В твоей профессии важно другое».

Юбер помолчал. Все-таки закурил. Ему казалось, что, когда курит, легче, хотя врачи и запрещали. Что они смыслят, эти врачи? Он затянулся вполсилы, а потом посмотрел на нее.

- Будешь? – хрипловато спросил Анри. А она рассмеялась своим сводящим с ума грудным смехом и легко качнула головой. Раз-два.

- Не умеешь курить – не следует и начинать, - важно сообщила Аньес, но за сигаретой все-таки потянулась. Теперь уже не кашляла. Отпечатала помаду и на бумаге. Глядела на него озорно и явно веселилась: - Я думала, ты такой пьяный, что и не вспомнишь. Решила поиграть, а вот как оно вышло у нас…

- И в Ренне тоже хотела поиграть?

- Нет, там – нет. И сейчас тоже нет. У меня не получается играть с тобой.

- Хорошо, это выяснили. А что насчет господина, который сопровождал тебя на вечеринке?

- Мой шеф Гастон Леру. Главный редактор «Le Parisien libéré». Я два года с ним.

- С ним – получается?

- Конечно! На нем я оттачиваю свое мастерство. Весьма успешно. Он же раздобыл мне тебя.

В ответ на ее откровенность, с виду так легко ей давшуюся, он медленно кивнул. Вместе с тем Юбер все еще не понимал, нужно ли ему разбираться дальше. Не все ли выяснил? К чему вообще согласился приходить, едва понял, с кем придется встретиться?

У Риво у него не было сомнений, что в ту комнату заходила Аньес, и до того, как он нашел в себе силы вернуться в зал, где продолжала играть музыка, где всё еще танцевали, ели, накачивались алкоголем те, кого генеральская чета считала важным пригласить. А уж едва вошел – убедился окончательно. Дама в отчаянно алом была только одна. Аньес. В маске, как и все, но не узнать ее значило расписаться в том, что вычеркивает собственное прошлое. Юбер же его хранил – и хорошее, и плохое.

Он тогда сунулся к Антуану де Тассиньи, продолжавшему пировать с офицерами, хоть и не носил форму сам. Вероятно, тень его славноизвестного родственника-генерала легла на всю их семью, относившуюся к старой фамилии, известной еще с семнадцатого века. Тут в кого ни ткни – все такие или стали такими. Вот и де Брольи – тоже здесь. Ясно же было – не по нему баба.

Но чувство, что он испытывал к ней с того вечера в течение всех этих дней до их новой встречи, не было ни ненавистью, ни яростью. Своим поцелуем в темноте она перечеркнула их. Обесценила. Женщину, потянувшуюся к нему за лаской, нельзя было оттолкнуть. Два года прошло, а она все тянется. Но обесценила ли она точно так же и все то, что было с ней до него?