который упрямые дети продолжают волочить за собой по коридору: поникшая, унылая, вся какая-то мятая…

В точности как моя мать.

Быть бедным не стыдно, и это чистая правда.

Я разворачиваю «Сникерс» и откусываю разом половину. Шоколадка подтаявшая и пахнет прогорклым арахисом.

Но разве правда бывает чистой? И разве бедность – это типа медаль, чтоб носить ее с гордостью?

Обертка летит на пол. Я снимаю крышку с йогурта.

Кому нужны эти принципы? Мне? Мне не надо! И разве это неправильно – хотеть быть как Вика, а не как моя мать? Разве выбор не очевиден?

Я запихиваю в рот сразу горсть M&M’s. Конфеты падают на парту, прыгают по учебникам, катятся по полу.

Что в этом плохого? Я разрываю пакетик чипсов.

Что в этом плохого? Во рту появляется привкус отрыжки.

Что в этом плохого? Печенье, еще одно, и еще…

Что, черт побери, плохого!!!

– Фу, гадость! – верещит громко Вика.

Я стою на коленях возле мусорной корзины. Меня рвет шоколадом, чипсами, враньем, гневом, мечтами, йогуртом, чувством вины… Меня рвет.

Перед лицом мелькают и исчезают, стираясь бесследно, картинки. Вот мы с мамой крошим несвежий батон и, хохоча, притворяемся, что это попкорн. Вот мама заплетает мне косу и говорит: «У тебя в волосах – солнце». Вот мы несем с помойки огромный тюк чьих-то курток и предвкушаем, как нам будет тепло. Мы сшили из них одеяло. Вот мама температурит и спит за столом, а я проверяю за нее тетрадки и всем подряд ставлю пятерки. Вот мы дергаем на даче сорняки. Вот мы моемся вместе, чтобы сэкономить воду. Вот она читает мне Бродского. Вот я читаю ей рэп. Вот мы смеемся. Вот мы плачем. Вот мы, мы, мы…

Меня рвет.

– Марина! Марина, тебе плохо? – взволнованно спрашивает Наталья Сергеевна, но я не отвечаю.

Я молчу. Молчу, и молчу, и молчу. Я не могу говорить, потому что что-то во мне сломалось. Треснуло, рухнуло, с грохотом ухнуло в пропасть.

Что-то во мне закончилось.

Навсегда. Навсегда. Навсегда.

Лия Раздольная

Полковнику ФСБ в отставке, заместителю директора по безопасности госкорпорации

Однажды у тебя украли ботинки. А потом машину. Каждый раз, когда нас останавливали дэпээсники, ты выходил, показывал им удостоверение, они отдавали тебе честь, и мы уезжали. Как-то, возвращаясь из семейного отпуска с твоими сослуживцами, мы ехали из аэропорта на машинах с мигалками, и водитель в рацию говорил: «М094РД, очистите полосу», «М094РД, очистите полосу», «М094, что непонятного?». Мне казалось, что ты можешь все.

Ты был так зол, когда украли ботинки, – побежал в тапках за вором, но не догнал. Ты подключил все силы, когда, придя однажды утром к гаражу, нашел его вскрытым – предполагал, что машину просто перегнали в соседнюю ракушку и разобрали. Но виноватых не нашли, на тебе несколько недель не было лица. Я боялась даже заговорить с тобой – было так странно видеть тебя бессильным.

Что я помню о тебе? Я помню фотографию, где мы сидим на кухне новой квартиры. Денег тогда хватило, только чтобы застеклить окна, но сестра все равно говорила, что я родилась с серебряной ложкой во рту – в новой трехкомнатной квартире. Ты держишь меня на руках и целуешь в высунутый язык. Наш язык любви – прикосновения.

Любимая твоя история, как в детстве «мы хорошо спали вместе». Ты ложился рядом, и я сразу засыпала. Мама же помнит, что засыпал только ты, а я никогда не плакала, просто лежала рядом с открытыми глазами. Я же помню: мне уже десять, по выходным ты приходишь ко мне и начинаешь искать мои пятки под одеялом, чтобы пощекотать и посмеяться от того, как я пытаюсь спрятаться от тебя. В такие дни ты звал меня вместе пойти в магазин, это были часы наших общих задач: купить колбасу на рынке, зайти за зеленью в ларек, за творогом в молочный отдел. Потом мы возвращались с пакетами, в которых только самое нужное, и ты начинал варить огромную кастрюлю супа. Ее мы будем есть всю неделю.

– Пап, как вкусно! – Я дую на огненную красную жижу и так сообщаю тебе, что люблю тебя.

Ты вставал в 5:15, чтобы в 5:50 выйти из дома, перейти переезд, дойти до окраины города Щербинка, открыть гараж, сесть в машину, встать в пробку, переехать переезд обратно и потратить еще два с половиной часа, чтобы добраться на работу. На электричке до Курского вокзала было бы раза в два быстрее, но тебе было важно, что ты можешь позволить себе ездить на чем-то еще. Будильник ты отключал быстро, после двух или трех писков, их я никогда не слышала, зато слышала, как ты десять минут, сидя на кухне, размешиваешь сахар в кофе. Жестяная походная кружка, две ложки сахара и десять минут звонкого скрежета – твоя утренняя йога. Потом ты аккуратно хлопал скрипучей дверью – по-другому ее было не закрыть, – и дом снова погружался в тишину. Ты уходил.

Ты мог не приходить неделями, а иногда и месяцами. Однажды, после возвращения из длительной командировки в Афганистан, на спине у тебя я заметила маленькую темную точку – чуть впалую, как будто кто-то с силой надавил пальцем и оставил синяк. Но со временем точка не исчезла. С левой стороны, чуть ниже сердца.

Ты шутил, что, когда уйдешь на пенсию, будешь рассказывать истории. Ты так и говорил: «истории», не уточняя, о чем или о ком. Ты ушел на пенсию около десяти лет назад и за это время еще больше закрылся. Ушел в себя. Окей, тогда пару историй расскажу я.

Мне хочется обратиться к тебе. Наша связь тает в молчании, и я не знаю больше, как с тобой разговаривать (если когда-то вообще знала). Пожалуй, мне даже сложно представить, что ты читаешь этот текст и что при этом чувствуешь. Ты можешь решить, что это про другую дочь, другого отца, другую страну, другую силу и другую боль, но нет, папа. Это про нас.

Я смотрю статистику детей, выросших без отцов. Пять миллионов матерей-одиночек из семнадцати миллионов семей в России. Я задумываюсь, сколько из этих оставшихся двенадцати миллионов выросли без отцов НА САМОМ ДЕЛЕ. И могу ли я отнести себя к их числу. Нет, не могу – я лишь чувствую, что выросла без отца. Еще я знаю, что это чувство расстроит маму, которая всю жизнь поддерживала во мне ощущение полной семьи. «Папа спрашивал, как ты», «Я рассказала папе про твои успехи в университете», «Скоро прилетит папа, ты приедешь