– Это ты, Бьянка?

Она не удостоила мачеху ответом, лишь бросила недобрый взгляд на стоявшую перед зеркалом фигуру, двух ползающих белошвеек у ее ног и горы тканей, наваленных на креслах и столе: муслин, кружева из Бурано, французский бархат, китайский шелк…

– Иди отдохни, голубка, – нежно сказала нянька, и Бьянка поцеловала ее в щеку, которая уже стала обвисшей и дряблой… Бежать, бежать отсюда, пока не поздно!

– Я пойду к себе, прилягу, – сказала она. – Пришлешь мне горячего молока с медом в комнату?

Кормилица вдруг с силой притянула ее к себе, стиснула…

– Девочка… единственная моя!

Да, она у нее и впрямь единственная! Бьянка вдруг почувствовала, как на глаза наворачиваются непрошеные слезы. У нее был молочный брат, но он умер от чумы, а она даже тела его не увидела, не попрощалась! Потому что город закрыли – и тем спасли… Надолго ли? Тут все равно умирают от ревматизма, лихорадки, малокровия, малярии, сухого зимнего кашля и весенней горячки… Она уедет, уедет отсюда, поближе к солнцу, ее постель отныне будет всегда сухой и теплой, согретой мужским теплом! Она убежит – но убежит не с пустыми руками. И кое-что сделав еще… обязательно сделав это кое-что!

– Ты будешь меня вспоминать? – вдруг спросила она у няньки, уже с самого верха лестницы. – Будешь?

Он ехал в своем комфортабельном лимузине, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Иногда они с шофером болтали, и даже не иногда, – можно сказать, они вели приятные беседы ни о чем всякий раз, когда оставались вдвоем. Парень был надежный и работал у него долго. В отношении него он не придерживался жесткого правила менять обслугу каждые полгода – чтобы не заводила дурных привычек и не разленивалась. Тут случай был особый: найти высококлассного водителя, да еще и бывшего спортсмена, почти телохранителя – за такого следовало держаться. И он держался, хотя парень имел недостаток – любил поболтать за рулем. Однако меру знал и, что было еще лучше, чувствовал настроение. Сегодня он не склонен был говорить… Проклятый писателишка, бумагомарака паршивый… разбередил старые раны… или это он сам начал вспоминать? И даже сам зачем-то рассказал, как его пытали, и сломали челюсть, и выбили зубы, и он уже решил, что умирает, когда изо рта стала течь кровь и он захлебывался этой своей кровью, словно несправедливостью, но даже в этот момент хотел доказать, что он не виноват… И доказал, да! Только Олю этим было уже не вернуть. Никого не вернуть… И Инну тоже… Ворвавшуюся в его жизнь, словно свежий ветер в никогда не открывающийся чулан. Глоток воздуха после десяти лет страшного одиночества – днем, и диких фантазий – ночью, когда к нему являлась его мертвая жена… живая жена! Нет, все-таки мертвая. Бывшая. И вдруг неожиданно – новая любовь, новое чувство… как будто на свет народился, как в народе говорят. Как говаривала, бывало, его бабка Полина-Пелагея, выйдя в самую жару из дощатого летнего душа: мокрые жидкие старческие волосы кукишем завернуты на макушке, лицо и руки пахнут земляничным мылом… «Ну иди, освежись! – велит бабка. – Я вот скупнулась – и как на свет народилась!» Вода в душе совсем не такая, как в речке. Та пахнет, а эта – нет. Просто мокрая… Под ногами – склизкие от вечной сырости доски, на гвозде – волглое, с тем же неистребимым приторным земляничным ароматом полотенце. Он становится посередине и крутит вентиль. Вода почти горячая, безвкусная, пресная… наверное, она потому и называется пресной, что запаха у нее никакого нет… как и вкуса… совсем как у той просфоры, от которой бабка всегда ему дает откусить, когда он заболевает. Пресный вкус всех его болезней…

Инной он тоже заболел. Как гриппом – сразу, остро, бурно… С лихорадкой ожидания, с горячечным бредом признаний… Думал: «Она никогда мне не приестся. Да, жизнь с ней будет непростой, но…» Она была ему нужна, эта непростая жизнь! Потому что простым и доступным он к тому времени был уже сыт по горло! Почему, почему она должна была заболеть, кто и где распоряжается человеческой жизнью и смертью?!.

Ужасный диагноз, еще более ужасное ожидание… они и пожить вместе толком не успели. После пресного он не успел насытиться острым – оно слишком быстро превратилось в горькое. И слишком много оказалось другого, чего он совсем не ждал: боль, наркотики, которые уже не помогали, высохшее до состояния мумии тело… И, наконец, смерть. Всего через полгода после свадьбы. Саркома мозга. И у него тоже словно бы вышибли мозг, ударили по голове, оглушили… И в то же время он испытал невероятное облегчение – когда ехал домой с похорон. Облегчение – потому что смерть нужно убирать с глаз долой – вот что он тогда подумал. И что мертвым не место среди живых. И что с Ольгой все было иначе… Ее он десять лет не мог отпустить, а эту отпустил сразу. Может, просто не любил? Как Олю – точно не любил… никого не любил и не полюбит уже, как Олю… А тогда – просто накрыло, закружило, потянуло. Южный город, черные ночи с огромными звездами… и даже пыль на проселочных дорогах пахла цветами… Иллюзия. Морок. Обман! Все было обман: и Инна, и его как бы любовь… Иллюзион. Кино про ненастоящее. Пыль пахла пылью, вода в порту воняла. Грязный город, суетливый, шумный, липкий, бесцеремонный… Больше он туда ни разу не возвращался. Не хотел. Как не хотел больше вспоминать Инну – только сейчас вспомнил, и то лишь потому, что этот хроникер хренов хочет забраться поглубже в душу, вывернуть ее наизнанку, вытащить наружу сокровенное… Этот Стасов хочет от него правды… Правда ему, видите ли, нужна – на меньшее он не согласен! И чувствует ведь правду, подлец! Этот Стасов заточен на правду, как он сам – на успех и деньги. Кому что… А может, так действительно лучше? Вспомнить все – и отпустить их наконец всех. Всех отпустить. Пусть этот борзописец пишет… пусть. Ему скрывать нечего. Нечего, кроме… кроме своих несчастий? Своего фатального невезения? Не везет в любви – повезет в карты? Карт он в руки не брал – фортуну испытывают только идиоты… и писатели, да! Достоевский этот их, на котором все помешались, что они в нем находят? Как нынче говорят, много букофф. Ах да, ему ж платили сдельно, Федору Михалычу-то, от строки… Сколько накропаешь, то и твое. Вот и сидел, измышлял, плел паутину, сеть – с повторами, чтобы больше было строчек-копеечек! Попрошайка, эпилептик, истерик, нечистоплотный с женщинами, маниакальный игрок, но – гений первой величины. Гений! Не отнимешь. Не везло в картах, то бишь в рулетке, – везло в другом. Вот и ему тоже везло. Перло. Само шло в руки. Ссыпáлось в кошелек, множило банковские счета. Фартило так, что даже завистники давились, от зависти же захлебываясь слюнями. Набивало, переполняло его закрома. Но сколько надо одному?.. Он не хотел быть один… попробовав раз, что такое настоящее, он желал это настоящее вернуть. Вернуть любым способом, вернуть во что бы то ни стало!

Третью он уже просто выбирал. Как товар. Как драгоценность. Как диадему. Хладнокровно и расчетливо. Сначала негласно навел справки. Спортсменка, красавица, разве что не комсомолка! – родители, деды, прадеды – до четвертого колена, сколько достал, на архивные изыскания истратил небольшое состояние. Безупречного здоровья. Никакой наследственности. Не нюхала, не кололось, не пила и даже по мужской линии никто не зашибал. На двадцать лет моложе, на полголовы выше… И имя царственное – Анна. Анечка… Не любила его, нет – но умничка, поняла, что любовь приходит туда, где ее готовы встретить, где есть все условия и нет бытовых проблем, вообще проблем никаких нет! И не будет – это он ей дал понять сразу. Он ей – материальное, статус, положение, она ему – домашний очаг и детей. От каждого, так сказать, по способностям. Полный коммунизм – но брачный контракт все же подписали. Чтобы не было недоразумений. Чтобы сразу поняла, что теряет в случае… Но не о том случае ему нужно было думать, ох, не о том! И не измены молодой жены бояться. И не того, что она его сейф обчистит и сбежит с каким-нибудь молодым порученцем из тех, что бросали на нее сальные взгляды! И не надо было никуда отпускать Аню, Анечку, Анюту… Потому что в мире несчастий ему был выписан просто какой-то бессрочный абонемент. Анечка, чудо его белокурое… Привезли замороженную – его Снегурочку, девочку его – идеально здоровую, проверенную, со всеми анализами, образцовыми кривыми зигзагами кардио-и энцефало-… никаких дефектов! Никаких… И даже несчастных случаев в ее семье не было! В прежней ее семье. До него. Вода. Не пресная – морская… Неизвестно чем пахнущая – он и близко с тех пор к морю не подходит. Никаких морей, и даже в безобидную Венецию больше не ездил, где уж точно цунами и быть не может! Но, наверное, она таки чем-то пахла, эта вода. В которой она захлебнулась… Аня… Анечка…