– Твое здоровье, Ирочка!

Ее волосы щекочут мне шею, она хорошо пахнет: летним днем, свежим воздухом, скошенной травой, кожаными сиденьями, ветром, молодостью, лимонной кожурой, вишневой помадой – или это называется блеск? – полынью, сквозь которую мы проезжали, кучевыми облаками, глаженым льном и почему-то – молоком…

– И твое, Лев… Лева?

– Лева! – подтверждаю я, энергично кивая, и вдруг замечаю, что на нас очень пристально смотрят.

Человек с библейским именем Даниил – такой же молодой и наверняка пахнущий свежим воздухом, успехом, здоровьем, удачной карьерой – стоит и смотрит прямо на нас. И на лице его написана отнюдь не радость.

– Сегодня ночью, – шепчет она едва слышно, когда проходит мимо него в церкви.

Церковь – замечательное место. Оно придумано для того, чтобы влюбленные парочки могли беспрепятственно видеться, обмениваться записками, назначать свидания… молиться? Они еще слишком молоды, чтобы молиться! Она молится разве только об удаче их с Пьетро побега, и молится об этом не Богу – потому что он не поймет! И она не какая-нибудь там засушенная старая дева, чтобы шастать в церковь и стоять там на коленях: кстати, а о чем молятся старые девы? Вот интересно! Замуж их все равно уже не возьмут, детей им не рожать… и даже на ложе для греха прелюбодеяния их уже никто не возьмет – так чего они хотят от Бога? Для чего так часто стоят здесь, склонив костистые рыбьи профили, щелкая костяшками четок и суставчатыми, словно тростник, иссохшими пальцами? Наверное, Бог ужасно устал и от старых дев, и от человечества в целом, он изнемог от всех этих бесконечных просьб, нашептываний, посулов, обещаний… которые никто никогда не выполняет, получив просимое! И у Бога так болит от всего этого голова, что он заткнул уши и отвернулся – а то и вовсе ушел, удалился туда, где до него все это не может достать…

Она возвращается – якобы для того, чтобы омочить пальцы в святой воде, – и снова проходит мимо, роняя записку, которую молодой человек тут же подхватывает. Ее кормилица, которая всегда с ней, вся заплыла жиром от спокойной жизни и спит на ходу, ничего не замечая. А может, она все видит, но не хочет им мешать? Бьянка искоса смотрит на почтенную матрону, но взгляд той устремлен совсем в другую сторону: она глазеет на разряженных в пух и прах трех дочерей дожа Приули. Бьянка успевает оторваться от нее шагов на десять, когда та спохватывается и догоняет воспитанницу:

– Голубка моя, не утомилась?

Нянька тоже сует пальцы в каменную чашу со святой водой, торопливо осеняет себя крестом и шепчет:

– Ишь, навертели-то на себя! И золотая канитель, и перья, и каменья… не в храм пришли, а на маскарад, прости господи! Ты-то у меня и скромница, и красавица… Замуж как тебя выдадим, будешь шить себе и из бархата, и из парчи, жемчугами-то разошьем… потому как замужним это как раз полагается, а эти-то, эти-то разрядились! Как будто не в дом Божий, а куда в другое место пришли, тьфу! Все, все у тебя будет, голубка моя… дай срок! Будешь как сыр в масле кататься, жених-то бога-а-атый…

У нее все будет гораздо раньше, чем предполагает это ворчунья-ханжа… гораздо раньше! У нее будет все уже сегодня вечером! А ночью они с Пьетро убегут. Но до вечера нужно вести себя так, чтобы никто ничего не заподозрил… даже та, которой она могла бы довериться, могла – но не стала. Никому нельзя доверять, кроме себя самой! Потому что непременно проговорятся, выдадут ее отцу, а еще хуже – мачехе! Которая ненавидит красавицу-падчерицу лютой ненавистью… так бы и сожрала, и косточек не выплюнула, если бы могла!

– Пойдем, няня, – говорит Бьянка тоненьким, почти детским голоском. – Я и вправду устала…

Все складывается как нельзя более удачно: отец уехал и не вернется до конца следующей недели, мачеха занята шитьем новых нарядов. А у нее, дочери надменного богача Бартоломео Капелло, тоже много дел: прежде всего пробраться в покои отца и вскрыть потайной шкаф. Ее возлюбленный давно изготовил дубликат сложного ключа, выкраденного ею же у отца во время болезни, когда тот лежал в жару и беспамятстве. Иначе как бы она сняла ключ у него с шеи? Да и у слесаря заказ на дубликат наверняка вызвал бы вопросы, не будь предъявивший ключ Пьетро служащим банка, – а в банке все ключи таковы. Кроме того, уж кого-кого, а Пьетро никто ни в чем не заподозрит! Веселый, покладистый, всегда старающийся угодить клиентам Пьетро… Пьетро, который строит из себя перед богатыми клиентами тихоню, но она-то знает, каков он на самом деле! Как знает и то, что тихой воде доверять не стоит! Тихо плещущая вода подмывает фундаменты, обрушивает причалы, исподволь глодая сваи, пока не становится совсем поздно. Тихая, тусклая ночная вода принимает в себя тайны, интриги, заговоры, побеги и даже мертвецов, которых к утру она же унесет далеко-далеко… Она, Бьянка, никого не будет убивать – просто заберет свое… потому что она хочет жизни, радости, веселья и не хочет выходить замуж за косоглазого сына дожа Приули!

Гондола скользит по Гранд-каналу, неласковый ноябрьский ветер взрывает оспинами зеленую воду, несет в лицо мелкую взвесь дождя… Наконец-то! Она подбирает юбки, принимает руку гондольера и грациозно ставит башмачок на каменную ступень. Позади бурчит нянька, выбираясь на сушу, честя и совестя парня, считающего, что ему мало заплатили. Бьянка, дожидаясь кормилицу, смотрит через канал: банк, в котором трудится возлюбленный, как раз напротив их дома. С балкона она его впервые и увидела, а он увидел ее… О, она уже не была невинной девочкой, она уже знала, что означают такие взгляды! И она сразу поняла: вот он, ее шанс! Возможно, ее единственный шанс выскользнуть из-под гнета мачехи и не стать невесткой ханжи Приули. Мачеха права лишь в одном: она видит ее, Бьянку, насквозь… Именно за это Бьянка ее так ненавидит, а вовсе не за то, что та заняла место матери! И не за каждодневные попреки, не за слежку, наушничанье и подслушивание у дверей, и даже не за пощечину, которую та ей отвесила, узнав о любовнике! И что бы сказала милая маменька, узнав, что первого любовника Бьянка завела, когда ей едва сравнялось двенадцать?! Нет, пожалуй, за эту пощечину она тоже должна заплатить! Дорого заплатить! И она даже знает, как и чем!

– Пойдем домой, милая… ветер-то какой! Не с моими старыми костями было сегодня выходить, но когда ж и Богу-то помолиться, как не в воскресенье?

Няньке сорок лет: она кряхтит и приволакивает ногу, скрюченную от вечной сырости артритом. Да, женский век короток, а ей самой уже пятнадцать! Расцвет молодости – но скоро начнется время заката, и надо спешить! Сколько ей отмерено для того, чтобы сполна вкусить наслаждений, – пять, десять лет? О, она умеет и дарить, и получать наслаждение, – но ей больше не хочется делать это тайно. И она не хочет терпеть пощечины, от которых ее лицо горит до сих пор!

Сегодня Божий дом открыт, а банк закрыт. Окна наглухо запечатаны ставнями, под которыми еще и решетки. В подвалах – окованные железом сундуки, полные золота, серебра, драгоценностей, принесенных в заклад, переливчатых камней, от вида которых захватывает дух… Жаль, Пьетро не сумел до всего этого добраться! Но тогда они точно стали бы преступниками – ограбив банк, они поставили бы себя вне закона, – но она возьмет только свое! Свое! То, что должно было достаться ей от родной матери, – однако всем завладела мачеха! Убежать, обвенчаться с Пьетро и зажить своим домом где-нибудь подальше от Венеции… от этого города воды, туманов, гниющего дерева, вечной плесени, надменных взглядов…