Марин улыбнулась, представив себе спящую крестницу. Шарлотт, как и Марин, почти и не шевелились во сне. А Сильви и Антуан Верлак – метались.

– Кстати, насчет сна, – сказала Марин. – Вы где с дуайеном спали? У него? Ты замечала что-нибудь странное или необычное?

– Да перестань ты его называть дуайеном! – огрызнулась Сильви. – Я его квартиру никогда не видела. Но хотела, можешь мне поверить. Годами мимо проходила.

– Как? Ты никогда не была в его квартире? А где же вы…

– А, где мы спали? Вот этот момент меня настолько достал, что я уже собиралась с ним потихоньку расставаться. Первый раз он снял номер в красивом «Софителе» в Марселе, прямо на берегу. Знаешь его?

– Там, где на верхнем этаже отличный ресторан?

– Да. Аперитив, ужин, шампанское, все дела. Второй отель был рангом пониже. Тоже в Марселе, vieux port[26], но без вида из окна, а ужинали в обыкновенном ресторанчике.

– А в последний раз? – спросила Марин, предвидя ответ. – Еще хуже?

– Ага. Отель на окраине Экса, жуткая дыра. Коричневый ковролин от стены до стены, проваленная кровать, и без ужина.

– Ты не просилась к нему в гости? Мне мать говорила, что дуайен коллекционировал художественное стекло.

– Стекло? Какая скука! Конечно, я его просила. Но он уходил от темы или говорил, что у него давно не убирались. Так что я оставила тему. Ему явно не хотелось меня у себя видеть. Он же и правда был холостым?

– Именно. Никогда не был женат, не волнуйся.

– Так что, теперь я все это должна пересказать Антуану? – спросила Сильви.

– Да. Но если хочешь, я могу тебе вместо этого устроить разговор с Ивом Русселем.

– О боже! Это тот коротышка-прокурор, который разъезжает на «Харлее» по бульвару Мирабо?

– Он.

– Я предпочитаю Антуана Верлака.

– Я тоже.

Между третьим и четвертым этажами Марин остановилась, как обычно, перевести дыхание, и порадовалась, что в Эксе ограничивались четырьмя этажами, а не строили до шести, как в Париже. В любимой мясной лавке Антуана она прихватила небольшой ростбиф – настолько маленькая лавчонка, что Марин обычно проходила мимо, и ей приходилось возвращаться, сворачивая в узенькую улочку Маршала Фоша. Мясник с ней не вел шутливых разговоров, как другие торговцы, – он относился к работе серьезно. Был вежлив, но не отпускал шуточек и не пускался в болтовню. Было видно, что мясо для него на первом месте, и постер на стене это подтверждал. На нем был изображен каменный сарай с крутой шиферной крышей и клумбами, под ним – фамилия, адрес и телефон фермера из округи Салер в Оверни. Посетителя лавки приглашали приехать и увидеть стадо крепких рыжих коров. Это приглашение всегда читалось как стихи, и Марин несколько раз его прочла, чтобы повторить Верлаку: «Venez-voir mes belles vaches aux poils frisés et aux cornes de lyre, et leur robes cerise et acajou…»[27]

Ее охватывал мандраж, как бывало иногда за секунды перед свиданием с Антуаном. Она говорила себе, что это плохой признак: их отношения обречены. Марин хотелось думать, что это любовь, и после года свиданий она все еще волновалась перед встречей с ним. Ей все еще не наскучили эти отношения. Она именно так представляла себе великую любовь. Родители слушали песню шестидесятых годов Жана Константэна «Le Cha Cha du Couer», в которой был припев: «C’est un bon signe quand on a un couer qui bat…»[28] Именно это с ней и происходило, le cha cha du couer, трепет сердца, и она соглашалась: да, когда сердце бьется сильнее, это хороший признак.

Дважды стукнув в дверь, Марин открыла ее и вошла, окликнув Верлака.

– Я в спальне, сейчас выйду, – ответил он.

В очаге горел огонь, рядом лежали дрова.

– А как ты сюда дрова принес? – крикнула она.

Верлак вышел из спальни в джинсах и синей футболке, босой, как обычно ходил дома в любую погоду.

– Договорился с Арно – это мальчик с первого этажа.

– Тощий такой?

– Скорее костлявый. Да, это он. Как-то вечером месяц назад он постучал ко мне в дверь и спросил, не нужна ли мне помощь в чем-нибудь. Собирает деньги на промежуточный год перед поступлением в университет. Ну, я стал ему поручать принести вещи из химчистки, купить что-нибудь в магазине… Да ладно, здравствуй!

Он обнял ее за талию и стал целовать в губы, пока не почувствовал, как она прижалась к нему.

– Ты не могла бы позвонить ради меня своей матери? – прошептал он.

Марин быстро подалась назад и засмеялась.

– Антуан!

– Я ее боюсь, – сказал он, подходя к холодильнику и доставая початую бутылку белого вина.

– Ты никого не боишься.

– Как и вы, профессор Бонне.

– Я боюсь тебя, – ответила она быстрее, чем собиралась.

– Лучше бы не боялась. – Налив вино, он протянул ей бокал. – Бояться меня совершенно нечего – обыкновенный человек. Почему ты при мне нервничаешь?

Марин нервничала, потому что очень сильно его любила, но не хотела признаваться ему в своих чувствах. Она не знала, чего он от нее хочет, надо было защитить себя, и потому она засмеялась:

– Не бери в голову.

Верлак улыбнулся и снова ее поцеловал. На языке, на губах у него был вкус сухого белого вина.

– Что тебе нужно от моей матери?

– Я на допросах выяснил не только, что многие преподаватели друг друга недолюбливают, но и что доктор Мут специализировался по богатому клюнийскому ордену, в то время как Бернар Родье занимается цистерианцами. Это же два крайних полюса? Я хотел узнать мнение твоей матери: не мог ли Родье не любить Мута за противоположность их направлений работы – это помимо зависти к его посту дуайена.

Марин отпила вина и оперлась на кухонный стол.

– Только за то, что цистерианцы жили аскетами, а в монастыре Клюни пили из золотых кубков? Тебе не кажется, что это натяжка?

Верлак пожал плечами:

– Я пытаюсь не упустить ни одной возможности. Кроме того, твоя мать во время допроса нервничала, особенно когда я спросил ее про Дюма.

Марин кивнула:

– Она мне рассказывала и даже дала для тебя кое-что – оно у меня в кейсе. Можно мне спросить ее про твою теорию – клюнийцы против цистерианцев – завтра?