но географическая «транзитность» его существования подсказывает ему очень точное ощущение родины в любом уголке, куда его забрасывает судьба. Поэтому «Волга пахнет расставаньем и Русью пахнет», поэтому «журавль-колодец — русская птица», поэтому, увидев березу в «ленинградском маленьком сквере», Горбовский заключит: «Кто мне родину так покажет, как я сам ее разгляжу». В стихотворении «Деревня» Горбовский находит точный и динамичный образ и трагедии, которая произошла с исчезнувшей с лица земли деревней, и своему чувству: «Внезапно травы поглотили, клубясь, проселка колею. И, точно горстью серой пыли, перехватило грудь мою». Дальше следует рассказ о войне, о бедности, о том, как «ушел на фабрики курносый, неумирающий народ».

Сложное, разветвленное отношение Горбовского к природе подтверждается не только его гражданской лирикой, но и психологическими этюдами.

Казалось бы, «непостижимый мир» природы должен сполна удовлетворить поэта, однако и бегство «из грешных улиц в зеленя» не дает ему желанного покоя.

«В серый вечер дождевой тихо льются птичьи плачи над моею головой... В серый вечер дождевой я свидание назначу с елкой, речкой и травой... В серый вечер дождевой лось встревоженный проскачет — лось с крылатой головой». Гармония оказывается мнимой: «В серый вечер дождевой у костра якут маячит, и живой и неживой... От меня он душу прячет в серый вечер дождевой...»

Легко и красиво сближаются в стихах Горбовского миры — природы и человека; они соприкасаются друг с другом не внешним строем, а своими сущностями; соприкасаются — потому что необходимы друг другу. Насколько труднее, несбыточнее подобное сближение человека с человеком! И, казалось бы, как много, — а на самом деле как мало — быть «со всей Вселенной на ты!» С букашкой, со звездами, со смертью даже... «Но подчас мне не хватает, словно воздуха, неистребимых далью глаз...»

Поиски гармонии, откликов, человеческого эха, душевного тепла, неуемное желание созвучия не только с Вселенной, но и с людьми — таков пафос стихов Глеба Горбовского.

Совершенство отношений с природой подсказывает Горбовскому дополнительные требования к себе и людям. Он догадывается о возможности «созвучия» с людьми, и тем больше его тревожит несовершенство общественных и личных связей человека.

Для стихов Горбовского характерно «заострение и напряжение личностного элемента» (выражение Б. Эйхенбаума); он как бы пропускает через себя красоту и драму мира, и его лирика, рожденная его биографией, необходимостью в исповеди, оказывается объективной картиной жизни. Личностный характер его лирики особенно четко проявляется в ее стилистике. В стихах Г. Горбовского постоянно соседствуют прозаическое, разговорное, даже вульгарное — с неожиданно высоким, поэтическим. Порою даже прозаизмы разрушают гармонию его поэзии и стих выглядит эклектичным. Но просчеты, или, как принято говорить, недостатки поэзии Горбовского суть продолжение его достоинств. Так же и высокий, торжественный, почти монументальный стиль Горбовского не всегда оправдан. В стихотворении «В таежной будке» торжественность стиля оказывается банальным и искусственным ходом: глаза здесь названы очами, сапог обрушивается с дощатых нар не просто, а торжественно, поэт всматривается «в огромность лиц, создавших день работы», объявляет таежную будку священной, человека — богом, а его нары — частью его чертога. Дальше — больше: «Здесь я постиг всю царственность труда, его величье, врезанное в лица». Куда убедительнее звучит та же мысль о значении человека, когда она не загромождена восклицательными знаками и однообразными сравнениями: «...Не надо женщину тревожить, она, наверно, спать легла... И мир притих, разинув очи, из-за одной спокойной ночи...» Или когда о рождении ребенка Горбовский скажет с замиранием и торжественностью: «Количество сердец отныне увеличено на сердце». Буквальность, натурализм, а то и просто стилистическая небрежность довольно часто встречаются в стихах Горбовского: «Сколько раз еще от Родины я останусь без ума», «И ночь, окрашенная жидко, яйцо луны снесла в окно», «Кожу неба болью свело», «В пределах спины нерв, на нерв наскочив, завертелся...» и т. д.

Я бы мог привести еще много и удачных и неудачных строк в стихах Горбовского. Но сейчас речь идет не о недостатках его поэзии, а об издержках стилистического метода поэта — следствии его не всегда продуманной и точной поэтической программы, позиции. Горбовский — поэт эмоционального склада, и удачи приходят к нему, когда эмоции подчинены в его стихах поэтической культуре. Иногда же эмоции захлестывают его стихи, разрушают стихотворную гармонию его поэзии. Создаваемый и культивируемый Горбовским романтический образ поэта кажется мне надуманным, искусственным, ходульным. Сочетание разудалых эмоций и романтически-высокомерных представлений диктует порою Горбовскому строки безвкусные и «красивенькие»: «Вышел я из вокзала, хоть вались на асфальт... Только что прикасалась! Неужели я шваль? Неужели не нужен? Неужели всегда оставаться мне мужем, а мечтой — никогда?»; «Возьми цветок. Я целовал его. Он, дурачок, завянет на рассвете. Во мне сегодня тихо оттого, что я увидел, как печальны дети». Подобные стихи можно отнести к легкомысленному разряду тех произведений, которые, минуя душу, адресованы нервам читателя.

...И все же в лучших своих стихах Глеб Горбовский видит мир с пронзительной точностью безукоризненного поэтического зрения, большого лирического дарования и тонких душевных движений.

ОЛЕГ ШЕСТИНСКИЙ

ШИПКА

1

Мне было двадцать лет, когда на Шипку

я поднялся впервые...

Юн, восторжен,

заплакал я слезами молодыми.

О слезы гордости и восхищенья,

какие вы прекрасные всегда!

Меня так властно окружала слава

моих отцов,

и словно видел я,

как дед мой, обрусевший польский шляхтич,

карабкался по выветренным камням, —

мундир распахнут, выхвачена шашка,

и крик на перекошенных устах...

А жизнь моя безоблачно текла —

мать нежила

и девушка одна

страдала оттого, что я уехал...

Немало лет минуло с той поры.

И матери давным-давно уж нет;

любовь благополучно вышла замуж;

и нынче я на Шипке не заплакал.

Что слезы?

Разве ими жизнь расскажешь?

Но чувствую, как самоуглубляюсь

наедине с могилами святыми.

И подвиг предстает не расписным,

не назидательно-хрестоматийным,

но в сущности своей первоначальной, —

какое счастье принести свободу!

И если бы я в жизни совершил

хоть что-нибудь подобное их делу,

наверно бы, я счел себя счастливым.

Я с Шипки, не заплакав, ухожу,

но ухожу иным, чем поднимался, —

не стал я ни суровее, ни строже,

но откровенней