Я уже хотела сказать ей, что у нас нет места. Мы ведь с ней не были близки. Но что-то такое было в ее голосе».

Вот что не давало покоя Малькольму многие годы — что-то в ее голосе.

Наверное, это ничего не значило. Люди выдумывают всякое, чтобы мучить себя после чьей-нибудь смерти. Но все равно Катрина, по-видимому, отказалась от этой идеи. Потому что в следующий раз через несколько недель раздался смятенный звонок от Хизер, а потом начались сенсационные новости в прессе. (От всего этого Малькольм с Хизер отгородили Томми. Хотя бы одну вещь они сделали правильно.)

— Ты никогда так с Хизер не разговаривал, — начал Том, нарушив ход его мыслей. — Так, как мой отец разговаривал с мамой. Не по-доброму, я хочу сказать.

— Нет. — Боже, надеюсь, что нет.

— Так почему же мой отец обращался со своей женой так, а ты — совсем иначе?

— Мы же не один и тот же человек, — ответил Малькольм, чувствуя, что говорит так, будто оправдывается.

— Я просто не понимаю, — воскликнул Томми, — почему он стал таким, а ты — другим. Ведь не мог же он быть от рождения плохим. Или мог?

Малькольм покачал головой:

— Я не знаю. — Они сам над этим задумывался. Но это выглядело маловероятным. Младенцы есть младенцы, правда? Дети есть дети.

— А каким был ваш отец? — спросил Томми.

Малькольм вздохнул. Он все взвесил и сказал:

— Он был несчастен. Он не любил нашу маму, и я думаю, что и нас не очень любил. Ни меня, ни Джона. — Поколебавшись, он добавил: — По правде говоря, он был той еще сволочью.

— Ну вот, видишь, — покачал головой Томми. — Это передается по наследству.

— Ну, может быть. — Малькольм заметил выражение смятения на лице Тома, прежде чем тот успел его скрыть, и только теперь осознал, что его племянник хотел у него спросить. Почему он сегодня такой тупой? Так что он попытался выразить свою мысль так же уклончиво, как и Томми:

— Я не верю, что похож на своего отца. Так что это не всегда так выходит. Я не верю, что мы обречены превратиться в своих родителей.

— Нет?

— Это же не генетическое, — сказал Малькольм, — это… — Он остановился, подыскивая достаточно нейтральное слово, — отношение твоего отца, отношение моего отца. Наверное, мы этому учимся. Наверное, Джон этому научился. Но это не неизбежно.

Томми замолчал на некоторое время. Потом пожал плечами и залпом осушил свою кружку.

— Да, наверное. В общем, ладно, я пойду к себе. — Он выдавил из себя жалкое подобие улыбки. — А все ромашка. От нее спать хочется.

— Хорошо, — кивнул Малькольм. Чтобы заполнить небольшую паузу, которая за этим последовала, он добавил: — Приятных снов. Я завтра утром пойду работать с Робертом, но после обеда вернусь.

— Ага. Спокойной ночи, Малькольм.

Томми вышел из кухни, и Малькольм медленно выдохнул.

Если говорить о Джоне, то Малькольм, как и Томми, прекрасно видел, что голые факты не имеют никакого особого смысла. Их отец сурово с ними обращался. Мать больше любила Малькольма. Ни то, ни другое не объясняет, как Джону пришла в голову мысль убить жену и детей.

Конечно, Малькольм знал, что можно легко заявить — убедив в этом и себя, — что они с Джоном никогда не были близки, что он и не знал по-настоящему своего брата. Но это не было правдой. Или, точнее, это было одновременно и правдой и неправдой, и чем старше становился Малькольм, тем к большему числу вещей он так относился.

Они играли с Джоном в раннем детстве. Они всегда были вместе. В подростковом возрасте их пути разошлись, хотя они и жили в одном доме и работали бок о бок, но в детстве они были товарищами. Они бродили по утесам и пляжам, как позже Томми и Никки. Они забирались на скалы на севере, чтобы посмотреть на тюленей, а летом плавали в море и потом играли в футбол на пляже, чтобы обсохнуть. Когда они помогали отцу, то тоже обычно делали это вместе: кормили овец и сгоняли их вниз с общего пастбища или, когда стали старше и сильнее, резали торф и помогали во время ягнения. Тяжелый труд и пронзительный холод раннего утра объединяли их, когда они пытались согреть руки и защитить лицо от ветра, а солнце вставало из-за утесов и окрашивало махирь золотом.

Детские воспоминания Малькольма в основном не были связаны с домом, и когда он представлял себя подростком — как он держит овцу, пока отец стрижет ее, или борется с ветром на склоне холма, или ведет комбайн по низинным лугам, — он видел рядом с собой Джона, хотя в те времена он уже, скорее всего, был один.

И Джон ненавидел крофт. Всегда ли он такой был или это началось позже? Малькольм думал, что даже в детстве Джон хотел другого. Он вспоминал про Джона и ранец, кожаный школьный ранец, который был предметом его вожделения и который он в конце концов получил на Рождество. Малькольм забыл, сколько его брату тогда было — может, семь, а может, восемь. Он так хорошо запомнил этот ранец, потому что тогда ему показалась совершенно необъяснимой эта страсть Джона, ведь особой нужды в таком ранце ни у кого из них не было: им не так много нужно было носить с собой в школу, и их старых рюкзаков вполне хватало. У Малькольма не умещалось в голове, как можно жаждать чего-то, от чего нет никакой пользы. Может, он даже дразнил Джона. Отец, во всяком случае, точно отпускал замечания вроде: «Ты что, комбикорм в нем будешь носить?»

Но Малькольм помнил восторг Джона, когда он обнаружил ранец в то Рождество, как он прыгнул маме на шею, а она засмеялась и тоже обняла его, и Малькольму было на удивление приятно на это смотреть. Какое-то время Джон повсюду таскал с собой этот ранец, и это выглядело довольно смешно в сочетании со старым толстым свитером с дырками на локтях и грязными ботинками.

Потом другое, более позднее воспоминание: они с Джоном зашли на кухню, а там — мама и ее подруга (он забыл, кто это мог быть), и эта женщина воскликнула: «Какой модный ранец, Джон! Что у тебя в нем?»

И прежде чем Джон успел ответить, мать сказала: «Да он пустой. У него там ничего нет. Он его просто так носит, для виду».

Она произнесла это беззлобно, со смехом, и Малькольм был уверен, что она не хотела его обидеть. Но