рвать, то ли обделаться. Когда он думал об этом, когда ему это снилось, инстинкт оставался одним и тем же — спасти свою жизнь. Животные запрограммированы на самосохранение. И ребенком, и взрослым Том не хотел, чтобы его убили. Он не хотел, чтобы его тело, его грудь, его ноги, его голову разрывали свинцовые пули. Не хотел, чтобы его кровь и мозги забрызгали все стены.

Так что он не отказывался от спасения из той ситуации. Но если бы он только мог тихо уйти, мечтал он, это было бы прекрасно. В основном это было пассивное желание исчезнуть, но одно время он подумывал о том, чтобы взять дело в свои руки. Таблетки и водка. Или даже жестокая неотвратимость поезда. Но это было слишком утомительно. Если бы можно было умереть, просто захотев этого, без всяких дополнительных усилий с его стороны и без боли, он, наверное, так бы и сделал.

Он не знал наверняка, почему Никки спустился. Он был почти уверен, что его брат хотел посмотреть телевизор, но его волновало, что он не мажет этого как следует вспомнить, не может даже сообразить, какую программу Никки мог смотреть. От многого остались только расплывчатые фрагменты. Но совершенно отчетливо он помнил, что, когда все началось, Никки с мамой были внизу, и с ними была Бет, которая незадолго до того проснулась и заплакала, а он сам был один наверху в их общей с Никки спальне. Он читал книжку с картинками про викингов.

Послышались крики и выстрелы, но позже он не мог сказать, что из этого было раньше, или же и то и другое происходило одновременно. Он не мог сказать и того, как долго лежал, замерев и все еще держа книгу в руках. Затем он вскочил и побежал по коридору, крики стали громче, и потом, кажется, отец заорал: «Это ты сделала, сука!» (Томми позже рассказывал об этом полиции.) А через секунду он уже был в родительской спальне, хотя не мог объяснить, почему побежал именно туда. Он вообще не смог бы объяснить своих действий после того, как раздались выстрелы, не смог бы даже сказать, понимал ли, что происходит, что внизу все умирают. Но его тело само знало, что делать, — и вот он стоит посреди комнаты родителей. Он закрыл за собой дверь и стал в панике озираться в поисках убежища.

Потом он в основном помнил только охвативший его холод и то, как его сердце, казалось, выпрыгнуло из груди и стало биться во всем теле — в голове, в руках и в ногах. В голове стучало так, что он перестал слышать выстрелы. Только спустя некоторое время, когда мокрая пижама стала остывать и он задрожал, он понял, что описался. Это было странное и необычайное открытие — узнать, на что способно человеческое тело под действием ужаса. Он испытывал страх и до, и после, но не такой. Смертный ужас — это нечто совершенно другое. Тяжело обнаружить, что ты просто животное, которое отчаянно борется за свою жизнь. Этого он не забыл.

Вдоль дальней стены комнаты располагался встроенный шкаф, который отец установил несколько лет назад. Он очень гордился этим шкафом. Говорил, что он современный. Он был сделан из светлого дерева и состоял из нескольких секций — двух больших в середине и двух поменьше по бокам. Отец Томми хвастался, что это четыре шкафа в одном. Томми выбрал — хотя это вряд ли был сознательный выбор — узкую секцию слева, где висели старые куртки и несколько маминых платьев. Он заполз внутрь и затворил за собой дверь. Одежда пахла мамой. Он вжался в глубь шкафа, насколько мог. Он бы хотел, чтобы в нем было совсем темно, но между планками двери были щели, через которые пробивался свет, и можно было видеть тонкие полоски комнаты. На какое-то время он закрыл глаза. Он ни о чем не думал, когда дверь спальни распахнулась.

Большинство проживают свою жизнь, так и не узнав, хорошие они или плохие. Какое это, должно быть, прекрасное ощущение. А Том, шел ли он по лондонской улице, стоял ли на пешеходном переходе или сидел за столом на работе, всегда знал, что он за человек. И когда ты это узнаешь, это уже навсегда. Другие люди иногда могут поступать дурно — врать, изменять, манипулировать, — и потом им за это бывает стыдно, но в целом они продолжают считать себя хорошими. Не идеальными, возможно, но, во всяком случае, не плохими по своей сути. Он представлял, как это, наверное, спокойно — идти по жизни вот так. Том не знал, сколько на свете людей, действительно подвергшихся испытанию, — и сколько из них его провалили; людей, которые в ключевой момент сделали чудовищно неправильный выбор и вынуждены были жить с ним, вечно преследуемые стыдом, отмеченные невидимой печатью, о которой знали только они.

13

— Ты знаешь, нам необязательно туда идти, — добавил Малькольм, рассказав Тому, что Фиона пригласила их поужинать на следующий день. Он уже забыл о приглашении Гэвина, но тут позвонила Фиона, и он, сам не зная почему, пришел в замешательство.

Лицо Тома, как обычно, было непроницаемо.

— Все в порядке, — ответил он. — Почему бы нам не пойти?

— Она сказала, что пригласила еще Макдональдов. Кэти и Эда. Ты видел Кэти в магазине, помнишь?

— Да.

— И Дагдейлов, Криса и Мэри. Они… да, они переехали в ваш старый дом. Вскоре после того, как ты уехал на большую землю. — Он остановился, не в силах смотреть на Томми. Фиона считала, что Томми будет веселее в компании других людей. Малькольм не был в этом так уверен.

— Хорошо, — сказал Томми ничего не выражающим тоном.

— Они очень милые, — промямлил Малькольм. Было уже позже обычного, но Том еще не ушел наверх. Сегодня они пили ромашковый чай: накануне утром Том спросил Малькольма, не могли бы они пить вечером чай без кофеина (потому что, как он объяснил, он зачастую плохо спит), так что Малькольм прикупил травяного чая, возвращаясь от Роберта, которому помогал с кормушками. Ромашка была единственным вариантом. Да и то он был удивлен, что в их крошечном магазинчике продается что-то, кроме обычного чая, — надо полагать, теперь травяные чаи вошли в моду. На вкус Малькольма, болотная вода.

Кэти удивленно приподняла брови, когда он расплачивался.

— Это что-то новенькое, Малькольм.

— Ну, — ответил он, понимая, что объяснять что-то слишком сложно.

По какой-то причине он и сам решил выпить ромашки в этот вечер,