от тревоги за него, которая омрачает часы моего бодрствования. Но еще не пора. Он еще не пробыл на фронте полугода, в то время как большинство молодых солдат страдали там год или больше. И никто из них не живет в относительной роскоши, доступной Уинстону, – с регулярной горячей ванной, бренди и шоколадом, теплым спальным мешком и имеющимися под рукой свежими ботинками и одеждой. Я молюсь, чтобы он не выставлял эти излишества напоказ, чтобы не раздражать товарищей-солдат и не подрывать важности того послания, которое он пытается передать правительству.

Как он вообще может думать о преждевременном возвращении с фронта? Из всех моих бесед с правительственными лидерами и военными, которые я вела по просьбе Уинстона, я знаю, что он должен оставаться там дольше, чтобы исправить свою репутацию. Ему даже, возможно, придется подождать, пока пресловутая комиссия по Дарданеллам не соберется и не оправдает его. Он должен уважать мои труды по подготовке почвы и подождать, пока народ и правительство сами будут умолять его вернуться. Иначе и его риск, и самопожертвование нашей семьи будет напрасным.

Но как я могу сделать то, что должна? Если с ним что-то случится, как я буду жить с этим? Я заставляю себя взяться за необходимое, но умом не принимаемое – вот задача из задач.

Поднявшись с дивана, я сажусь за стол. Обмакиваю перо в чернила и трясущейся рукой начинаю писать слова, которые приведут в ярость моего нетерпеливого мужа. То же время я знаю, что меня он будет слушать, как никого другого.

III

Глава девятнадцатая

2 января и 21 марта 1921 года

Лондон, Англия, Каир, Египет

Как я и надеялась, Уинстон поднялся в первые дни после своего возвращения из окопов – начав с должности министра вооружений, затем стал министром обороны после того, как Ллойд Джордж сменил Асквита на посту премьер-министра. Но с каждой ступенью наверх росли и требования ко мне. Конец Великой войны[49] не принес передышки, поскольку через четыре дня после ее окончания, 15 ноября 1918 года родился наш четвертый ребенок, рыженькая Мэриголд. Ее рождение и прекращение сражений действительно принесли радость, и пока Уинстон помогал в переговорах и наблюдал за подписанием Версальского договора[50] в мае 1919 года, я ощущала невероятную гордость. Но гордость не уменьшала мои обязанности, с учетом того, что наша бродячая домашняя жизнь и недостаток денег стали требовать от меня организации переездов из одного временного жилья в другое раз в несколько месяцев, пока мы не поселились на Сассекс-сквер. Эти постоянные смены места жительства, слишком сильно напоминавшие мне о моем несчастливом, неуютном детстве, трепали мои и без того напряженные нервы. Я много лет боролась, безуспешно пытаясь не обращать внимания на мое состояние, но внезапно силы кончились.

Я не могу припомнить, когда мое самообладание впервые лопнуло. Не было какого-то конкретного события, после которого я замкнулась в себе. Не думаю, чтобы это опять была какая-то грубая выходка Уинстона. Просто помню черную дыру внутри себя, в которую я заползла, когда тревога стала невыносимой.

«Как я могу жаловаться, когда другим досталось куда сильнее?» – спрашивала я себя. Взять мою бедную сестру Нелли, чей муж несколько раз был тяжело ранен и теперь вынужден содержать семью, включая двух маленьких детей, на маленькую пенсию по инвалидности? Как им жить, если бы мы им не помогали по возможности? По сравнению с ними и бесчисленным множеством других людей у меня нет права на переживания. Но тем не менее они приходят, независимо от того, достойна я или нет.

– Нам нужна предельная осторожность, – говорит доктор Гомес Уинстону. Я слышу легкую дрожь в обычно приказном голосе доктора. Я лучше других понимаю, как страшно давать указания моему мужу, особенно непопулярные.

Уинстон жует кончик сигары – мерзкая привычка. Он игнорирует мои просьбы перестать это делать.

– Что вы имеете в виду под осторожностью? – спрашивает он.

Доктор Гомес бросает короткий взгляд на постель, в которой я лежу. Мы репетировали эту речь. Доктор знает, что должен тщательно подбирать слова. Может, я и больна, но чувств я не утратила, как и отточенного искусства управляться с Уинстоном.

– Ей нужен отдых, мистер Черчилль, – отвечает, наконец, доктор Гомес.

– Отдых? В смысле, отпуск? – Уинстон перестает жевать сигару и выпускает слабенькое облачко дыма. – Я могу организовать семейное путешествие по Средиземному морю, если вы считаете, что солнце поможет. Кстати, сэр Эрнест Кассель[51] приглашал посетить его в Ницце. Хотя не скажешь, что во Франции в это время года очень тепло, конечно.

– Это не совсем то, что я имел в виду, – кашляет доктор. – Ваша жена серьезно больна. Ей нужен полный отдых.

– Серьезно? – спрашивает Уинстон, сводя брови. Он что, не замечал состояния моего здоровья? Как он мог не замечать неисполняемых обязательств и долгих дней, проводимых мной в постели? Дней, когда я безразлично лежала в постели, не считая приступов, когда я билась лбом о стену в спальной? Сердитые записки, которые я оставляла ему по утрам, чтобы потом присылать ему просьбы сжечь их, не читая? Ужины, когда мне приходилось извиняться и уходить после первой перемены блюд и когда он находил меня несколько часов спустя сидящей на полу в гардеробной? Или он не желает воспринимать этого и предпочитает не замечать?

Я сжимаюсь в постели под покрывалами. Как доктор сумеет описать мое полное ментальное и физическое истощение? Как он определит перемены от лихорадочной активности – всегда ради Уинстона – к усталости такой тяжелой и всеохватывающей, что я не могу покинуть спальню?

Когда доктор Гомес снова прокашливается прежде, чем заговорить, я чувствую, как мои кулаки под одеялом сжимаются. Ответит ли он так, как мы договаривались? Будет ли избегать таких терминов, как надлом или неврастения, слов, обремененных таким тяжелым значением, что я боюсь, что Уинстон никогда не посмотрит на меня так как прежде? Хотя я хочу дать понять Уинстону, что мне действительно необходимо восстановиться, я не желаю, чтобы он начал думать, что больше я не смогу быть его равным партнером. В моменты, которые я проводила вместе с Уинстоном в трудах ради государства, я чувствовала себя по-настоящему живой, и все же они опустошали меня так, словно я шла по канату.

– Мистер Черчилль, ваша жена страдает от нервного истощения. Это действительно тяжелое состояние, которое требует отдыха и некоторого времени свободы от детей, ведения дома и ее обязанностей.

Я расслабляюсь и