Роман «Мы, живые» был ещё одним мощным оружием в арсенале Рэнд. Благодаря ему она смогла утвердиться, по крайней мере в кругах политических консерваторов, как эксперт по Советской России и живой пример превосходства Америки. Прочитав роман, Эмери отправил ей письмо, в котором эмоционально выражал свою реакцию: «Я считал себя одним из тех, кто действительно пробудился. Я думал, что знаю, как сильно ценю то, что у нас есть, но теперь понимаю, что по меньшей мере наполовину провалился в сон»[154]. Дочитав до середины романа, Эмери подошёл к своему полному едой холодильнику, снова ощутив благодарность за то, что было в нём.

Заручившись поддержкой известных имён, Рэнд начала обзванивать рекрутов из Нью-Йорка. Она встретилась с Рут Александер, колумнисткой Hearst, известной своими консервативными взглядами, и вкратце рассказала ей об основных положениях «Манифеста». Александер согласилась поддержать проект, выделяла на него деньги и бескомпромиссно была верна его идеологии. Она также не осторожничала «в вопросах глобальных проблем, таких как защита капитализма», как отчитывалась Поллоку Рэнд. Далее у неё в списке была Глория Свенсон, знаменитая актриса эпохи немого кино, выступавшая в поддержку Уилки. Поначалу Свенсон отказывалась от участия, но, прочитав «Манифест», согласилась присоединиться и продвигать организацию. «Я не могу повторить то, что она сказала о «Манифесте», это прозвучало бы так, будто я слишком сильно себя хвалю»[155], – хвасталась Рэнд Эмери. В это же время она встретила Джона Гэлла, адвоката из Национальной ассоциации промышленников, который пообещал пробудить интерес общественности и, возможно, найти инвесторов среди своих коллег.

Когда уровень заинтересованности был достаточно большим, в конце лета – начале осени Рэнд с Поллоком запланировали несколько встреч для обсуждения планов и разговоров с профессионалами, занимающимися поиском источников финансирования. По меньшей мере одна из таких встреч проходила в квартире Рэнд. Фрэнк сопровождал Рэнд на все собрания, которые проводились у них дома, но в планировании активного участия не принимал. Он всячески помогал и распространял брошюры во время кампании Уилки, но не интересовался интеллектуальными и стратегическими темами, которые так занимали Рэнд.

На одном из таких собраний Рэнд начала испытывать первые опасения по поводу проекта. Ей льстило, но и немало удивляло то, как её товарищи отреагировали на «Манифест», который она считала банальностью, полной очевидных вещей. Но многие из её знакомых воспринимали его как откровение, что и послужило поводом для подозрений. Теперь при личной встрече она поняла, что они не были интеллектуалами. Она представляла себе организацию главным образом образовательной, но теперь понимала, что «начинать образовывать нужно не с провинций и загородных клубов, а со штаб-квартир, которыми некому будет руководить»[156].

Разочарованность Рэнд достигла пика, когда она встретила одного из своих самых известных рекрутов – Альберта Джея Нока. В отличие от остальных, Нок был настоящим интеллектуалом. В 1920-х он работал редактором единственного в своём роде литературного журнала The Freeman и в последнее время стал известен как жёсткий критик Рузвельта. В 1935 г. выпустил индивидуалистский трактат «Наш враг, государство». Он был членом Лиги свободы и редактором Review of Books для Национального экономического совета. Наряду с Г. Л. Менкеном Нок был одним из немногих мастеров слова, публично идентифицировавший себя как индивидуалист и противник «Нового курса». Рэнд восхищалась писательским талантом Нока и питала большие надежды на его членство в организации. Когда же она наконец встретилась с этим великим человеком, то сочла его фаталистом, мистиком и вообще довольно мрачным. Ему было лет 70, выглядел он уставшим. «Свобода – это редкое, случайное исключение в истории», – сказал он группе. Несмотря на его благие намерения, остальные не дали ему шанса. Он утверждал, что на смену индивидуализму как политической концепции придёт субъективная «самодостаточность». Рэнд это не убедило. «Зачем отступать?»[157] – возражала она.

Помимо этого, ей не давала покоя роль Поллока в организации. Она начала сомневаться в его искренности и преданности делу; многие шутили, что Поллок хочет стать президентом. Когда он привёл в организацию профессионалов, занимающихся сбором денег, все начали разговаривать только о том, как обеспечить финансирование, почти не обращая внимание на другие вещи. Она почувствовала, что Поллок и его люди оставались верными индивидуализму только по инерции, а не из идейных соображений: «Они всё больше пропадали с радаров. И их борьба состояла в том, чтобы сохранить статус-кво или личный статус лидеров общественного мнения, нежели вести за собой общественность туда, куда они хотели её привести. И дело уже было совсем не в их мнении»[158]. Больше всего её беспокоило то, что она начала ощущать некую отстранённость. Некоторые члены группы с почти что марксистскими идеями, кажется, начали считать, что оказались не на той стороне истории.

Рэнд не показалось, когда она почувствовала дуновение упадка в кругах сторонников капитализма. Благодаря предвыборной кампании и своей организации она столкнулась с тем, что осталось от либерализма XIX в., из последних сил вдохнувшего жизнь в кампанию Уилки по противостоянию «Новому курсу». Пессимизм её соотечественников во многом основывался на правильном понимании реального положения дел, поскольку интеллектуальный климат решительно сдвигался в сторону отказа от ограничения государственного вмешательства. Бывшие когда-то влиятельными экономисты свободного рынка, такие как Фрэнк Найт и Йозеф Шумпетер, стали предупреждать о том, чем чревато вмешательство правительства в экономику, но их голоса заглушила восходящая звезда Джон Менард Кейнс – британец, утверждавший, что правительственные меры, направленные на развитие экономики, должны быть жизненно важными для поддержки промышленности.

Опубликованная в 1936 г. книга Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» словно шквал обрушилась на мудрость классической экономики и политики невмешательства laissez-faire. Вместо этого Кейнс предлагал то, что будет известно как теория «экономической помощи». Когда экономика начинает застаиваться, правительству нужно представить перспективную программу расходов, которые будут стимулировать экономический рост. В отличие от экономистов старшего поколения, Кейнса не интересовало дефицитное финансирование, которое он считал временной мерой для воспрепятствования превращения мелких рецессий в масштабные депрессии. Это было наиболее подходящее время для подобных идей. Все профессора и политики искали объяснения и средства решения охватившего мир экономического дискомфорта. С 1940 г. идеи Кейнса с распростёртыми объятиями начали принимать как в учёных кругах, так и в правительстве, из-за чего laissez-faire теперь казалась остатками пережитой эпохи[159].